Есть на Волге утес

Крупняков Аркадий Степанович

— Василий, открой — дело спешное!—раздалось за дверью, и воевода узнал голос брата.

— Заходи-и, Змей ты Горыныч. Не заперто.

Брат толкнул дверь, вошел. За ним через порог шагнул подьячий Ондрюшка.

— Што это тебя черти носят, полуношник. Мне вставать не велено, телеса оголять нельзя, а ты...

— Не бранись, Василий. Доспишь потом.

— Что в твоей усадьбе до завтра подождать не может, а?

— Да не из усадьбы я. Из Москвы. Разве забыл?

— Совсем из головы вон. Ну и что там, в Москве?

— А то... Воеводе козловскому башку оттяпали.

—

Как это... оттяпали?

— А так. Положили на плаху и...

— Так он же давний приятель мой. Сосед.

— И на это не посмотрели. Заворовался, говорят.

— Расскажи.

— Лучше вот это прочитай. Какой-то стервец челобитную накатал. Будто бы от дворян разных городов. Имен нет, токмо подписано — из города Козлова. Мне один дьяк список с челобитной сделал. Слово в слово; Держи,— и подал воеводе свиток.

— Я дюже глазами слаб. Пусть Ондрюшка чтет — у него глаза вострее.

Подьячий принял свиток, взял шандал, прижег свечу от ночника и начал читать:

— Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу. Бьют челом холопы твои, дворяне разных городов, и дети боярские, и разных чинов помещики и вотчинники. Служим тебе, великому государю, мы, холопы твои, на твоих государевых дальних службах, а без нас, холопей твоих, в вотчинах наших и поместьях люди наши и крестьяня, разоря домишки наши без остатку и пограбя животы наши всяки, бегают от пас в понизовые городы — в Казань, а також по саранской черте...

— Это к нам, выходит?

— Ох-ох-хо! —вздохнул Андреян. — Вся земля опрокинулась. А от нас, думаешь, не бегут?..

— А которые, государь, крестьянишка наши последние осталися и не хотели с ними итти, тогда беглыя крестьяня, собравшись, все у них отняли, желая за ними пусто учинить ввек. Поместьишка оттого совсем запустели, и с тех пустых дворов мы, холопи твои, с последними разоренными крестьянишки всякие твои государевы доходы окупаем, должася великими долгами. Да те же, государь, разорители, приходя из бегов в поместьишка наши, последних крестьян наших подговаривают, из полей лошадей крадут. А коль мы, холопи твои, сами в погоню ездим или людишек своих посылаем, и те, наши крестьяна беглыя, бьются до смерти. А иныя беглыя наши крестьяна, збежав от нас, поженились на поеатских землях, у вдов, и на девках, и на работницах, а воевода Горчаков тем посатским людям потакал, да и сам беглыя люди принимал тож...

— Будто про нас,— вздохнув, промолвил воевода и засунул ноги в овчины.

—...принимал тож в имения свои, полныя дома свои, а нам, холопам твоим, не отдает.

— Много там еще?—спросил Челищев, вытирая влажную шею.

— Столько же,— ответил подьячий.

— Давай сюда, утром дочту.

В опочивальне воцарилось молчание. Прервал его Андреян:

— Я еще не все высказал. Упредил меня тот дьяк из приказа, что и на нас с тобой подметное письмо есть. Что делать будем? Если дело до сыска дойдет...

— Чует кошка, чье мясо съела,— воевода прищурил левый глаз.— Сколько, Андреянушко, в слободе твоей было людей, когда ее тебе государь пожаловал?

— Триста пятьдесят душ.

— А сей день у тебя сколько? Токмо не лги, говори честно.

Если что — на одну плаху ляжем.

— Тыщи с полторы.

— И все беглыя?

— Разныя. Теперь слобода раза в три больше города сталась.

— Зачем допустил?

— Не ты ли позволял?!

— Я позволял, я и запретить могу!

— Поздновато, Василь Максимыч, запреты класть. Полторы тыщи душ к слободе приросли, домов понастроили, землянок понарыли —не оторвешь. В тягло-вых-ту ходить кому хочется?

— А сколько еще в лесах, вроде кузнеца Ортюш-ки,— заметил Сухота.

— Эго кто — Ортюшка?

— Есть тут один,—Андреян махнул рукой,—Трижды от барина бегал, теперь в Заболотье хоронится. Золотые руки. Выгоду от него имею большую.

— Гроши, поди, какие-нибудь. А в случае чего...

— Не в кузнеце дело, Василь Максимыч.— Подьячий заговорил уверенно, он знал, что его теперь будут слушать внимательно,—Дело в мысли им поданной. Был я в том лесу. Вокруг болота, глушь. Приказных сыщиков теперь не остановить — они все одно приедут. Но омма-нуть их можно. Всех, кто в списках не числится, можно в те леса переселить, дабы спрятать. Смутная пора, я чаю, когда-нибудь кончится...

— А он, братан, дело говорит,—сказал воевода, подумав.— В случае чего, скажем: «Знать не знаем, ведать не ведаем».

— Стало быть, благословляешь?

— Выселяй. Год-другой в землянках поживут.

— Спасибо, воевода. Ради этих слов я и потревожил тебя.

Андреян поклонился, вышел, а подьячий чуток задер* жался. Потоптавшись у порога, сказал:

— Все ж даки Андреян Максимович совет мой выслушал в пол-уха. Тех бессписочных мужиков, сказал я ему, от домов не оторвешь ничем, окромя страха. Ныне и так беглых людей много, а скажи им про Заболотье, они скорее разбегутся, чем...

— Многословен ты,— недовольно перебил его воевода.— Дело говори.

— Тог Ортюха убежал из Алатыря. Позволь туда грамотку заслать? Дескать, тот беглый Ортюшка снова у нас. Сыщики мигом будут здесь. И попросить, чтобы они заковали его в железы на виду всей Красной слободы и шкуру ему спустили тут же. Ему не привыкать, а на наших страху нагоним. И пойдут они за болото, как милые. А так...

— Давай, пиши грамотку.

— Прости, воевода, чуть не забыл. Есть у того кузнеца дочь — девка красы неписаной...

— Ну и што? Мало ли красных девок на свете.

— Я в смысле хвори твоей. Лечит та девка травами всякую боль, и глаза у нее — чисто волшебные. Многим помогала она. Если велишь — приведу.

— Спрашивать было нечего — веди. Чай видишь—* муку терплю.

Когда подьячий ушел, воевода пытался уснуть, но нэ смог. Снова вздул огонь, стал читать грамоту дальше!

«...Из сел и деревень крестьяна, умысля воровски, бегут в посады и слободы, собрався человек по сту и больше, а дворы в тех селах жгут, а нам, холопям твоим, всякое разорение чинят. Идут явно в день и ночь, собрався в большие обозы, с ружьем, и с луки, и с пища» ли, и с бердыши, и убивства чинят и фалятся нас, холо-пей твоих, побить до смерти. Смилуйся, государь, вели тем, кто беглова человека принял, наказание зело суровое чинить».