Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Реальный Запад
Когда в конце 1980-х годов, в результате перестройки, священная советская граница начала открываться, стало вдруг очевидно, что воображаемый Запад значительно отличается от Запада реального. С этим открытием все изменилось, и символическое пространство воображаемого Запада в конце концов постигла та же участь, что и всю советскую систему, внутри которой это пространство возникло, — оно исчезло, быстро и бесследно. Для последнего советского поколения осознание того, что их воображаемый мир и советская система всегда были неразрывно связаны друг с другом стало откровением. Когда многие из них впервые съездили на Запад в конце 1980-х годов [213] , самым неожиданным открытием для них стали не проявления высокого уровня жизни (то, как выглядят западные люди, машины или магазины, они все же отчасти представляли), а внезапное осознание того, что реальный Запад является чем-то обычным, даже прозаичным. Один представитель этого поколения из Ленинграда, музыкант Марат (1956 года рождения), после первого посещения Лондона в 1989 году вспоминал, как его поразила пыль, лежавшая на лондонских улицах, белье, сушившееся на балконах, кошки, дремавшие в окнах, — все то, что является знаками монотонной, скучной обыденности, а потому ассоциировалось для него с советской реальностью. Когда искусствовед Екатерина Деготь (1958 года рождения) впервые посетила Западную Германию в конце 1980-х, ее поразило, как часто в немецких лесах и парках встречается береза — дерево, которое в советском контексте воспринималось как символ русскости и даже советскости и которое трудно было представить в контексте воображаемого Запада [214] .
213
Для обычных советских граждан поездки на Запад стали возможны с 1 января 1987 года в соответствии с новым Положением о въезде в СССР и выезде из СССР, принятым Верховным Советом в августе 1986 года. Стало возможно выезжать на Запад по частным приглашениям не только близких родственников (как раньше), но и западных друзей и организаций. Сразу с введением этого положения многие советские рок-группы начали ездить с концертами в Западную Европу. Четырьмя годами позже, 20 мая 1991 года, Верховный Совет СССР принял закон «О порядке выезда из Союза Советских Социалистических Республик и въезда в Союз Советских Социалистических Республик граждан СССР», который фактически полностью открыл границу — теперь ездить было можно и без частных приглашений.
214
Рассказ Екатерины Деготь во время конференции по русскому искусству в White Chapel Art Gallery, Лондон, март 2003 года. Подобных воспоминаний о первой встрече советского человека с Западом было великое множество. Например, тот факт, что в советский период понятие «западных напитков» не имело ничего общего с реальными напитками, а было частью воображаемого измерения советской жизни, стал очевидным, когда эти напитки появились в магазинах в первые постсоветские годы. В начале 1990-х западное пиво пережило краткий всплеск популярности в России; однако, став «обычным» и приобретя вполне конкретный вкус, оно к концу 1990-х сдало свои позиции и оказалось вытеснено российским продуктом. Стало популярно говорить, что «реальность» оказалась не такой интересной, как представлялось раньше. Вообще, утрата иллюзий по поводу западной пищевой продукции после того, как она «не оправдывала ожиданий», стала распространенным феноменом России первого постсоветского десятилетия (см. также: Humphrey 1995 и 2002b).
То, что воображаемый Запад был неотъемлемой частью советского контекста, проявилось не только в некотором разочаровании советских людей, впервые оказавшихся в западных странах и столкнувшихся там с бытовой прозой западной жизни, но и в том особом внимании, с которым они старались отыскать все больше примеров этой прозаичности, одновременно поражаясь ей. Василий Аксенов писал о похожих открытиях и разочарованиях среди советских эмигрантов своего поколения, столкнувшихся с Америкой десятилетием ранее. Когда-то, в Советском Союзе 1950–1960-х годов, воображаемая Америка была частью жизни его круга. Она была веселым, беспечным миром, наполненным причудливыми именами, звуками и образами. Им казалось, писал Аксенов, что Америка — это
…самый что ни на есть перекресток универсального космополитизма, [где] сводка погоды на ТВ непременно сообщает о температуре воды в Ницце, о глубине снежного покрова на Килиманджаро, а в новостях рассказывается о новых ботинках испанского короля, о придворных интригах при ЦК компартии Китая, о продвижении марксизма в глубь Новой Гвинеи и т.д.
Понятие скуки не имело к этому образу никакого отношения в принципе:
Как может быть скучно в городе с именем Индианаполис или в штате со свистящим, словно ветер приключений, названием Миннесота? И далее — полыхающие в ночи рекламами острова сервиса: PIZZA HUT, BURGER KING, EXXON, K-MART, GRAND UNION, огромные паркинги, редкие фигуры, идущие к машинам, движение светящихся фар…
Но столкновение с реальной Америкой разрушило воображаемый мир:
Многие эмигранты признавались, что они были совершенно ошеломлены феноменом американской скуки… [когда] вдруг выясняется, что все это — рутина, глухомань, одиночество. Лос-Анджелес, Калифорния, Голливуд, Сансет-бульвар… Воображение, даже не особенно развитое, бьет копытами, готовится в полет, как конь Пегас, и вдруг опадает мокрой тряпкой — вымершие после заката улицы, «эффект нейтронной бомбы», уныние, рутина{398}.
Когда сталкер наконец приводит героев книги Стругацких [215] к заветной комнате в центре Зоны, они, к своему удивлению, не находят там ничего особенного. Однако сталкер требует держать это открытие в тайне, чтобы не дать другим потерять надежду {399} . Реальный западный мир, с которым столкнулось последнее советское поколение, оказался даже менее похож на советский воображаемый Запад, чем это казалось аксеновским эмигрантам предыдущего десятилетия. Разница была в историческом контексте — в том, каким образом осуществлялась встреча с Западом и прощание с СССР. Эмигранты 1970-х годов уезжали насовсем, сжигая мосты, а в конце 1980-х — начале 1990-х делать это было не обязательно. С другой стороны, для тех, кто уезжал в 1970-х, за границей оставался вполне реальный, мощный Советский Союз, а для тех, кто ездил по заграницам в начале 1990-х, Советского Союза на карте больше не было… Теперь, после распада СССР, воображаемый Запад был утрачен не только для эмигрантов, но для всех бывших советских граждан. И утрачен он был навсегда. Вместе с ним были утрачены и все те среды и публики своих, наполненные альтернативными смыслами, творчеством и дружбой, неотделимые от реального социализма и необходимые для формирования внутри него «нормальной» жизни. Самым ошеломляющим открытием было то, что воображаемый Запад и другие воображаемые миры стали исчезать по тем же причинам, что КПСС и вся советская система. Теперь и на то, и на другое можно было оглянуться с одинаковым изумлением во взгляде. Герой романа Пелевина Generation П, размышляя о советском прошлом с позиции постсоветских 1990-х, жалеет об исчезновении именно этих воображаемых миров, которые он называет «паралелльной вселенной». Он вдруг осознает, что многое из того,
215
Пикник на обочине; см. начало данной главы.
что когда-то [ему] нравилось и трогало его душу, приходило из этой параллельной вселенной, с которой, как все были уверены, ничего никогда не может случиться. А произошло с ней примерно то же самое, что и с советской вечностью, и так же незаметно {400} .
216
Малиновый, темно-фиолетовый, розовый.
Но в те дни в языке и в жизни вообще было очень много сомнительного и странного. Взять хотя бы само имя «Вавилен», которым Татарского наградил отец, соединявший в своей душе веру в коммунизм и идеалы шестидесятничества. Оно было составлено из слов «Василий Аксенов» и «Владимир Ильич Ленин». Отец Татарского, видимо, легко мог представить себе верного ленинца, благодарно постигающего над вольной аксеновской страницей, что марксизм изначально стоял за свободную любовь, или помешанного на джазе эстета, которого особо протяжная рулада саксофона заставит вдруг понять, что коммунизм победит. Но таков был не только отец Татарского, — таким было все советское поколение пятидесятых и шестидесятых, подарившее миру самодеятельную песню и кончившее в черную пустоту космоса первым спутником — четыреххвостым сперматозоидом так и не наставшего будущего.
Идеологическое оружие
Западная рок-музыка была не просто популярна среди советской молодежи 1970-х годов — она стала неотъемлемым элементом советской культуры, частью повседневности. Эта музыка была настолько своей для большинства молодых людей и настолько не воспринималась ими как что-то чужеродное и экзотическое (в отличие от джаза в более ранние периоды), что к концу 1970-х годов партийное руководство осознало, что популярность этой музыки простым подражательством Западу со стороны кучки незрелой молодежи уже не объяснишь. Вопросов было множество. Почему советская молодежь слушает эту музыку в таких количествах? Как она ее понимает? Как ее распространение влияет на идеологическое воспитание молодежи? Задается ли молодежь вопросом о моральных ценностях и взглядах западных рок-звезд?
Чтобы ответить на эти вопросы, в начале 1980-х годов под руководством двух известных социологов молодежи, Светланы Иконниковой и Владимира Лисовского, в молодежных аудиториях в разных уголках страны прошли дискуссии о рок-музыке. В ходе этих дискуссий социологи пытались вызвать аудиторию на диспут, делая различные провокационные заявления. Они говорили: в современном мире идеологическая борьба между капитализмом и социализмом достигла апогея, поэтому рок-музыку нельзя рассматривать как чисто культурное явление, не отдавая себе отчет в том, что она является идеологическим орудием мирового капитала. Социологи приводили в пример известных рок-музыкантов, поменявших, по их словам, былые прогрессивные взгляды на реакционные буржуазные убеждения. Например, утверждали социологи, всемирно известные Джоан Баез и Боб Дилан, ранее записывавшие «песни протеста», включая песни против войны во Вьетнаме, к концу 1970-х годов изменили своим политическим взглядам и перешли в лагерь империалистов и приняли участие в антисоветской пропаганде. К досаде социологов, их высказывания, сделанные в жанре авторитетного дискурса, не особенно трогали молодежные аудитории. Вместо дискуссии они натыкались на один и тот же вопрос: «А почему нас должна волновать связь музыки с политикой?»{402} Завершив поездку, социологи пришли к пессимистическому выводу: советской молодежи сегодня присуща опасная наивность в политических вопросах и неспособность распознавать прямую связь между буржуазной культурой и политикой антикоммунизма.
Действительно, как мы видели в главах 3 и 4, в этот период любые ассоциации с «политикой» воспринимались большинством советской молодежи как неинтересные, не важные, не имеющие к ее жизни отношения. Но это говорило, конечно, не о «политической наивности» молодых людей, а о том, как в советском контексте было сконструировано понятие политического. Утверждение партийных социологов о том, что необходимо вникать в антисоветскую политическую позицию западных рок-звезд, подразумевало, что высказывания и противников, и сторонников советского авторитетного дискурса следует понимать буквально. Но советская молодежь, как мы знаем, обычно не воспринимала авторитетный дискурс буквально. Именно поэтому в советском контексте больше, чем в любом другом, важна была именно музыка западных рок-групп, а не буквальный смысл их песен, текстов или политических позиций. Музыкальная составляющая рок-музыки, которая меньше, чем языковые высказывания, поддается буквальной интерпретации, могла с большей легкостью восприниматься как часть «глубоких истин», — а буквальный смысл песен, лозунгов и политических высказываний воспринимался как что-то неважное [217] . Отвечая партийным социологам, что их интересует музыка как таковая, а не ее связь с политикой, молодые люди лишь повторяли уже знакомую нам формулу: им казались важнее «глубокие истины», выходящие за рамки конкретной политической системы, а не «ясные истины», являющиеся ее частью. Поэтому отказ советской молодежи обнаруживать связь рок-музыки с политикой был не проявлением политической наивности, а, напротив, выражением конкретной политической позиции. Причем важным элементом этой политической позиции было, как это ни парадоксально, нежелание признавать ее как «политическую» — в том смысле, который вкладывался в понятие политического в советском контексте. В конце главы 4 мы назвали эту необычную политическую позицию политикой вненаходимости. В следующей, главе 7, мы рассмотрим ее подробнее.
217
О различии между «глубокими истинами» и «ясными истинами», или между «истинной» и «правдой» в советском контексте, см, главу 4.