Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
К 1970-м годам советское городское и социальное пространство было усеяно «западными» жаргонными названиями, указывающими на повсеместное присутствие в них воображаемого Запада. Как известно, частных кафе в тот период не было — все кафе были государственные, и названия, которые они могли носить, были ограничены небольшим набором. Чаще всего встречалось просто название «Кафе», а чуть реже нейтрально-положительные имена, не привязанные ни к какому пространствуй времени («Улыбка», «Сказка», «Радуга») или отсылающие к общеизвестным советским понятиям, достопримечательностям, топонимам — «Белые ночи», «Москва», «Украина», «Летний сад». Но на сленге многие ленинградские кафе были известны под другими названиями — «Сайгон», «Ольстер», «Ливерпуль», «Лондон», «Рим», «Вена», «Тель-Авив» (см. главу 4){384}. В основном это были названия зарубежных городов, часто упоминавшихся в советской печати в связи с теми или иными культурно-политическими новостями, явлениями или просто местами — от войны во Вьетнаме, конфликта в Северной Ирландии и противостояния на Ближнем Востоке («Сайгон», «Ольстер», «Тель-Авив») до музыки Beatles и известных западных столиц. Однако, несмотря на, казалось бы, политическое происхождение многих из этих имен, они функционировали на сленге не как отражения каких-то политических позиций, а как отсылки к пространству воображаемого Запада вообще. Их постоянные упоминания в советских СМИ делали эти имена удобными, легко узнаваемыми символами. Однако смысл их в разговорной речи менялся — они становились индексами воображаемого Запада, потерявшими оттенок критического дискурса.
В те годы стены комнат студенческих общежитий по всей стране были увешаны фотографиями, среди которых тоже постоянно попадались отсылки к воображаемому Западу — фотографии зарубежных вещей, городов, музыкальных групп, машин, а также географические карты и, как вспоминает студент ЛГУ Дмитрий (см. выше), «плакаты с живописью западных авангардных художников, не представленных в советских музеях»{385}. Американская студентка Андреа Ли, прожившая год в общежитии Московского университета на Ленинских горах осенью 1978-го — весной 1979-го, писала в своем дневнике, позже опубликованном в США, о том, как ее удивило обилие западной символики на стенах советских студенческих комнат. Даже в комнате секретаря комсомольской организации Григория стены были не просто «увешаны, а почти целиком заклеены рекламой напитков и автомобилей, аккуратно вырезанной из американских журналов, которые Григорий получал в подарок от своих иностранных знакомых»{386}.
В те годы во всех уголках страны подростки использовали пустые бутылки из-под иностранных напитков, пустые банки из-под иностранного пива, пустые пачки от иностранных сигарет, пустые обертки, этикетки и так далее для создания своего рода инсталляций, украшающих книжные полки и шкафы их комнат. Большинство этих пачек, банок и бутылок существовало в пустом виде — западные сигареты и напитки в советских магазинах не продавались, а в руки молодежи они попадали чаще всего уже после того, как кто-то выпил напитки и выкурил сигареты в каком-нибудь баре интуристовской гостиницы. Однако кажущаяся нефункциональность пустых упаковок не только не являлась проблемой, но, напротив, была важной и полезной чертой этих артефактов. Пустота освобождала упаковки от буквального смысла предметов потребления, которым они были наделены в иностранном контексте, давая им возможность становиться символическими «контейнерами», которые наполнялись воображаемым Западом. Главной чертой этих упаковок была их необычная материальность, легко узнаваемая именно как «западная». Она заключалась в фактуре, тактильности, даже запахе материала, из которого они были изготовлены, а также в эстетике, дизайне, шрифте, цвете, рисунке, которые были нанесены на их поверхность. Именно благодаря своей особой материальности эти оболочки могли играть роль как бы порталов, ведущих в иное, несоветское, «тамошнее» измерение. С их помощью личное пространство получало дополнительное измерение вненаходимости, отсылая к миру воображаемого Запада. Этот мир, как мы уже говорили, был одновременно материальным (его можно было увидеть, услышать, пощупать, понюхать) и виртуальным (его материальность была «пустой», состояла из оболочек и поэтому работала как контейнер, в который «наливался» новый смысл, не знакомый ни производителям продуктов, ни Советскому государству).
Символическая пустота была важной чертой не только иностранных товаров потребления, но и «культурных продуктов», включая музыкальные композиции и языковые высказывания. Слова песен иностранных рок-групп тоже могли функционировать как относительно «пустой» символический материал, который с легкостью наполнялся новым содержанием. Кроме того, незнакомые, искаженные или даже выдуманные «английские» слова (например, произносимые с имитацией английского произношения) прекрасно выполняли функцию индекса, отсылающего к воображаемому Западу, независимо от того, известен ли был буквальный смысл этих слов и выражений и имели ли они такой смысл вообще. В начале 1980-х годов многие студенты советских вузов ходили на занятия с иностранными пластиковыми пакетами, купленными с рук. На поверхности этих пакетов, в которых лежали тетради и учебники, были нанесены рисунки и фотографии, а иногда только иностранные слова, значение которых в данном контексте заключалось не в их дословном смысле, а в том, что они были написаны латинским шрифтом, с необычным дизайном и потому однозначно отсылали к воображаемому Западу. Михаил, студент Ленинградского университета, в конце 1970-х годов ходил на лекции с пластиковым пакетом, на котором по-английски были написаны название и адрес какой-то нью-йоркской прачечной самообслуживания (laundromat). Буквальный смысл этой надписи был непонятен даже для тех немногих студентов, кто мог перевести название на русский — ведь понятие прачечной самообслуживания в советском контексте отсутствовало. Тем не менее надпись на пакете не была бессмысленна, хотя ее смысл был в ином: посредством иного шрифта и языка, а возможно, и узнаваемых элементов надписи (например, топоним New York), которые с легкостью идентифицировались как «западные», эта надпись связывала советскую повседневность с иным измерением воображаемого Запада.
Рис. 26. Комната советского подростка, город Владимир, 1981 г. Снимок является постановочным автопортретом хозяина комнаты, Андрея Власова (родился в середине 1960-х). Слева на столе стоит советский магнитофон «Маяк 202» (выпускался с 1974 г. киевским заводом «Маяк»), справа на стене висит коллекция пустых пачек из-под иностранных сигарет, на столе стоит советский коротковолновый приемник ВЭФ-201 с выдвинутой телескопической антенной для приема коротковолновых диапазонов (выпускался с 1969 г. рижским радиозаводом ВЭФ) и пустая бутылка из-под чешского ликера «Бехеровка», на стене висит плакатик западногерманской сигаретной фирмы ASTOR, фотографии рок-звезд, коллекция записей на магнитофонных пленках, справа портрет Брежнева, а еще правее портрет поменьше Джона Леннона в черной рамке (Леннон был убит годом ранее). Себя хозяин комнаты изобразил одетым «по-западному» — в джинсы, кожаные туфли на деревянной платформе без задников, на шее повязан бант, волосы спереди короткие, а сзади длинные (в «рок-стиле»); он сидит в «несоветской» позе (закинув ногу на ногу «по-американски») и пьет «коктейль». Фото предоставлено Ольгой Шевченко
Рис. 27. Комната советского молодого человека 1970-х. Слева от хозяина комнаты стоит только что приобретенный советский магнитофон «Юпитер-202» (выпускался с 1974 г. киевским заводом «Коммунист»), сзади на стене висит коллекция пустых пачек из-под иностранных сигарет, слева на полках расположена коллекция записей на магнитофонных катушках и коллекция виниловых пластинок
В конце 1970-х — начале 1980-х годов иностранные туристы на улицах советских городов подчас становились свидетелями странных, с их точки зрения, ситуаций. Многие пешеходы, включая, например, скромно одетых пожилых женщин, ходили по улицам с импортными полиэтиленовыми пакетами, на которых были изображены фривольные картинки с полуобнаженными девушками в обтягивающих джинсах. Для иностранного наблюдателя вид пожилой женщины с подобной картинкой, выставленной напоказ, выглядел как непонятное и даже абсурдное смешение кодов. Но для большинства советских пешеходов ничего абсурдного в этом, естественно, не было. Они почти никогда не «читали» эти изображения напрямую, на уровне буквального смысла, на этом смысловом уровне изображения были для них почти «прозрачны». Изображения играли другую роль — они были «пустыми» оболочками (как пустые банки из-под пива и пачки из-под сигарет), материальность которых одназначно узнавалась как западная. Их смысл заключался не в репрезентации конкретной фирмы (производящей джинсы) или идентификации себя с конкретным образом (полуобнаженной сексуальной девушки), а в новом действии, которое эти пакеты производили. Как и другие символы и артефакты, которые мы здесь рассматриваем, пластиковые пакеты связывали человека с пространством воображаемого Запада, работая как индексы непосредственного контакта с этим пространством. Они напоминали прохожим о том, что пространство воображаемого Запада пронизывает советский контекст везде и всегда. Кроме того, пакеты добавляли их обладателям долю личного престижа, маркируя их как людей, связанных напрямую с этим воображаемым пространством. Иными словами, повсеместная циркуляция таких индексов влияла на формирование и социально-культурного пространства, и человеческой субъектности. Важно было именно лично участвовать в актах постоянного воспроизводства этих символов — держать пакет в руках так, чтобы он был виден (такие пакеты берегли, старались не порвать, аккуратно мыли и сушили), носить майку с «западной» надписью, создавать «западные» инсталляции в своей собственной комнате, слушать записи и обмениваться ими, общаться, обсуждая музыкальные группы, давать друг другу иностранные имена и клички. Формируя воображаемый Запад, советский субъект формировал себя.
Смысл аутентичности: лейбл, бренд, фирма
Среди ярких перформативных символов воображаемого Запада в 1960–1970-х годах были понятия, которые на молодежном сленге назывались «лейбл», «фирма» и «фирменная вещь». В 1985 году «Литературная газета», описывая диспут в одной из советских школ на тему молодежной моды, дала иронично-критическую иллюстрацию этих жаргонных понятий. В процессе диспута одна школьница по имени Сонька спросила по поводу какой-то модной вещи:
А где «лейбл»? Как на Соньку все набросились: «Как ты выражаешься, мы тебя не этому учили, что это еще за “лейбл”?» Сонька чуть не плачет и объясняет, что «лейбл» — это такая маленькая этикетка, которая есть на каждой фирменной вещи, и что в этом году ей подарили привозной батник и там «лейбл» был{387}.
В объяснении школьницы был удивительно точно схвачен особый советский смысл этих понятий. Хотя советский термин лейбл, как и английский label, от которого он произошел, означал фирменную марку, ярлык, этикетку на каком-то продукте, то есть служил маркером его аутентичности, то, каким образом аутентичность понималась в советском контексте, отличалось от западного. Главной задачей лейбла в советском контексте было маркировать предмет не как продукт определенной фирмы (эта роль была тоже важна, но далеко не всегда), а как западный продукт в принципе (точнее, как часть воображаемого Запада). Любой предмет, маркированный таким образом, становился «фирменным». Магнитофон известной японской фирмы Sony был однозначно «фирменным», но и магнитофон или шариковая ручка никому не известных фирм, но явно западного (или японского) производства тоже были «фирменными».
Эта особенность советских понятий лейбл и фирменная вещь хорошо прослеживается в сравнении цен на различные виды одежды в 1970-х годах. Хотя вещь, произведенная известной западной фирмой, была особенно в цене, неизвестная «западная» фирма ценилась не намного меньше, а иногда так же высоко. Разница в цене между известными в Советском Союзе марками американских джинсов (Lee, Super Rifle, Wrangler), купленных на черном рынке, и незападными джинсами (польскими «Одра», индийскими «Милтонс», болгарскими «Рила»), купленными в советском магазине, была колоссальной — первые стоили от 150 до 300 рублей, а вторые — 15–30 рублей [208] . Но разница в цене между известными американскими марками и неизвестными западными марками джинсов была незначительной. На черном рынке неизвестных, но западных марок джинсов (всевозможных финских, итальянских, немецких) было не меньше, чем известных. Можно привести другой пример: женские кожаные сапоги обычно характеризовались не как сапоги известной или неизвестной марки обуви, а как «итальянские», «французские», «шведские» и так далее. Высокая цена платилась в первую очередь не за конкретный «бренд» (хотя известная марка часто была несколько дороже неизвестной), а за фирменность, то есть «западную» материальность продукта как такового.
208
При среднемесячной заработной плате около 150 рублей, а студенческой стипендии от 40 до 75 рублей.
Более того, поскольку важна была связь вещи не столько с реальным, сколько с воображаемым Западом, вещь могла восприниматься как относительно фирменная, даже если она была местного происхождения. К таким вещам относились подделки под реальные западные фирмы и просто вещи, выполненные «под Запад». Все же, как только выяснялось, что это была подделка, ее прямой контакт с воображаемым Западом, а значит и ее фирменность, уменьшался. Поэтому местная подделка под джинсы известной западной фирмы была хуже, чем джинсы неизвестной, но все же настоящей западной фирмы. За хорошую подделку, произведенную у нас, так много как за реально фирменную вещь, не заплатили бы.