Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

де Нерсиа Андре Робер

Осознание всего ужаса моего нынешнего положения заставило меня пролить горькие и обильные слезы, каковые мадам Тома сочла моей данью памяти покойного. Она тоже зашмыгала своим курносым носом, и так мы с ней вместе и проплакали в течение нескольких минут; после чего сия славная женщина, которую сама жизнь отучила подолгу предаваться унынию, попробовала меня утешить, причем добилась в том немалого успеха своими забавными и несколько неожиданными речами гораздо быстрее, чем смог бы добиться любой ученый проповедник, призвавший себе в помощь всю патетику христианской морали.

— Ну же, мадемуазель, — говорила она мне, — хватит, надо быть благоразумной. Даже если мы с вами будем оплакивать нашего каноника до дня Страшного Суда, ни ему, ни нам от этого проку не будет. На все воля Божья, и, как видно, в данном случае она и исполнилась! Чему быть, того не миновать! В конце-то концов, не мы же с вами его убили. Да и вообще он сам виноват в своей смерти! Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Ну, скажите на милость, кой черт понес его сегодня к заутрене, коли этот лежебока за весь год бывал в церкви в столь ранний час раза три-четыре? Неужто не нашлось другого времени для того, чтобы проявить свою набожность и выставить напоказ свое благочестие? Можно подумать, что заутреню не отслужили бы без него! А певчие-то на что? Ведь эти боровы за свое

пение немалые деньжата получают! Вот и рассудите, кто виноват в том, что он нашел там свою смерть… Да, как говорит кума Мишо, смерть — коварная злодейка и всегда наносит удар из-за угла в ту минуту, когда мы меньше всего этого ожидаем. Что было бы, если бы кто-нибудь вчера посмел сказать бедняге покойнику: «Господин каноник, у нас завтра к обеду будет славный жирный гусь, но вам не дадут ни кусочка, вы его не то что не попробуете, а даже не понюхаете»? Да он гневно бы опроверг слова этого гнусного обманщика и клялся бы и божился, что непременно съест свою долю! И вот так мы обманываемся каждый день! Хотя, сказать по правде, мне и в самом деле жаль, что он не отведает этого гуся, вполне достойного того, чтобы быть поданным на стол самой королеве. Но довольно, довольно, надо бодриться, ведь вся мировая скорбь не поможет должнику уплатить ни единого су его долгов. Кстати, милочка, между нами говоря, ваша потеря не слишком велика. Наш каноник был отъявленным соблазнителем юных девиц, он каждой сулил златые горы, наговаривал с три короба, а потом, насытившись и натешившись, бросал, притом нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. К тому же он был ужасным обжорой, как говорится, рабом желудка, задолжал в округе всем и каждому. Зачем скрывать от вас правду сейчас, когда его уже нет? Поймите, милочка, он не стоил и самой мелкой ломаной монетки!

Произнеся сию весьма примечательную отходную своему усопшему хозяину, мадам Тома убедила меня в том, что слуги по отношению к своим благодетелям являются не только строгими соглядатаями и критиками, но и опасными врагами, тем более опасными, что они склонны не замечать наших хороших качеств и добродетелей, зато все, даже самые мелкие грешки берут на заметку и ловко скрывают под личиной низкой лести и фальшивой любезности свое истинное суждение о наших маленьких слабостях.

В то время как я размышляла о превратностях судьбы и о непостоянстве и неверности слуг, мадам Тома от разбора прегрешений умершего каноника вдруг перешла к восхвалению достоинств пребывавшего в добром здравии брата Алексиса. О нем она говорила, разумеется, в совершенно иных выражениях! Следует признать, что внешность сего святого человека была такова, что заслуживала самых громких похвал со стороны всякой ценительницы мужской красоты. Я говорю это так, к слову, но мне-таки пришло в голову испытать его в деле, и потом я не раз сожалела о том, что такие в своем роде таланты и достоинства пропадают даром под жалким рубищем нищего монаха-францисканца.

Мне следовало бы более тщательно следить за последовательностью событий и прежде, чем превозносить достоинства брата Алексиса, наверное, описать сцену появления сего разгульного монашка у мадам Тома как раз в тот ответственный момент, когда дородная старьевщица ощипывала гуся, коим и хотела попотчевать дорогого гостя. Я увидела перед собой крупного, прекрасно сложенного довольно молодого монаха, крепкого, чуть коренастого, жилистого, с небольшой аккуратной бородкой, с восхитительным румянцем во всю щеку, с поразительно живыми и пронзительно-проницательными глазами, в которых поблескивали столь симпатичные искорки-смешинки, что я тотчас же ощутила в своем теле, в нижней его части, приятное покалывание, которое унять можно только при помощи особых средств. Короче говоря, передо мной был самый отъявленный плут из плутов, самый отпетый мошенник из мошенников, гуляка и бабник.

Сначала мадам Тома поведала брату Алексису мою печальную историю. По дороге к ее дому монах, оказывается, уже узнал о том, что приключилось с беднягой каноником, но утешился от сей утраты так же быстро, как и мы, то есть поступил точь-в-точь, как все благоразумные люди при болезни, от которой нет никакого лекарства, и при горе, от которого нет избавления. Как выяснилось немного позднее, брат Алексис был вообще персоной просто замечательной: сей пройдоха и плут, оказывается, применял свои немалые таланты не только на поприще сбора пожертвований для матери Церкви, нет, он нашел также способ быть полезным обществу, в еще большей степени — своей обители и себе самому тем, что оказывал тайные услуги представителям противоположных полов. Никто лучше него не умел улаживать темные делишки, устраивать тайные свидания в укромных местечках, устранять с пути влюбленных различные препятствия, усыплять бдительность свирепых аргусов [28] в лице приставленных к девицам и замужним дамам старых дев-святош, никто не мог тягаться с ним в искусстве обманывать ревнивых мужей, помогать вырваться из-под опеки жадных родственников богатым наследницам и избавляться от тиранической власти отцов и матерей самым робким голубкам. Одним словом, брат Алексис был настоящим королем в мире сутенеров и сводниц, вследствие чего его очень высоко ценили в высшем свете все молодые повесы и старые записные волокиты.

28

Аргус — в греческой мифологии многоглазый страж; имя его стало синонимом бдительного сторожа.

После взаимного обмена любезностями мадам Тома оставила нас с братом Алексисом наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы зажарить гуся, коему предстояло стать гвоздем нашего пира. Едва она спустилась по лестнице на один этаж, как святой отец безо всяких церемоний влепил мне жаркий поцелуй прямо в губы и одновременно повалил меня на кровать.

Хотя я и нашла такой активный штурм неприлично поспешным, я не стала сопротивляться, вернее, оказала сопротивление лишь в той мере, в коей было потребно для того, чтобы раздразнить и воспламенить монаха еще пуще, а также для того, чтобы не выглядеть в его глазах чересчур распутной. Сказать по правде, на то у меня были две причины: первая заключалась в том, что я предчувствовала, что господин сборщик пожертвований может быть мне в будущем чрезвычайно полезен, судя по тому, что я о нем узнала от мамаши Тома, а вторая же заключалась в том, что меня разбирало отчаянное любопытство относительно того, что прячется под его черным балахоном. Да, сей молодец не терял времени даром! Как только он разложил меня по своему вкусу, он тотчас же задрал свое одеяние и ловко извлек из кожаных штанов самое огромное, самое великолепное, самое изумительное, ну, короче говоря, орудие, созданное скорее для того, чтобы украшать штаны Его Величества, чем грязные и заношенные до лоска,

залатанные штаны жалкого рядового войска святого Франциска [29] . Ах, мадам Тома, сколько женщин мечтали бы оказаться на вашем месте и заниматься продажей старья за столь щедрое вознаграждение! Быть может, сама богиня любви, прекрасная Афродита, отреклась бы от Марса [30] и Адониса, чтобы иметь возможность наслаждаться столь драгоценным орудием. Мне же в тот миг показалось, что сам Приап, да не один, а вместе со всеми своими присными разом пронзили мое тело. Острая боль, которую причинило мне вторжение сего монстра, едва не заставила меня испустить громкий вопль, но я стиснула зубы из страха переполошить соседей. Однако боль вскоре куда-то ушла, забылась, ибо я погрузилась в какое-то облако неги и блаженства. Нет, ну почему, почему я недостаточно красноречива, чтобы во всех красках описать восхитительные конвульсии, сотрясавшие мое тело, и никогда прежде не испытанный экстаз, охвативший меня? Увы, наше воображение слишком бедно, как и язык, чтобы верно передать то, что мы ощущаем! Но следует ли этому удивляться? Ведь в такие бесподобно сладостные минуты душа, в некотором роде, исчезает, растворяется, и остаются одни лишь чувства.

29

Святой Франциск (1181–1226) — итальянский монах, основатель ордена францисканцев, члены которого давали обет бедности.

30

Марс — римский бог войны, отождествлялся с греческим Аресом.

Вероятно, я рисковала задохнуться в объятиях монаха от наслаждения, если бы грубый голос мадам Тома, разговаривавшей со своим псом на лестнице, не заставил брата Алексиса выпустить добычу из рук. Я думаю, мадам легко догадалась о том, что произошло между нами, ибо наши лица еще горели от волнения, да и постель была смята, когда она вошла, так что многое достаточно красноречиво свидетельствовало против нас. Но как бы там ни было, она виду не показала, даже бровью не повела; когда же на стол торжественно прибыл вожделенный гусь, мы все так дружно навалились на него, так славно заработали челюстями, что только за ушами трещало. Каждый старался превзойти сотрапезников! Не забывали мы и время от времени заливать ароматное мясо славным винцом. Пир удался на славу! Когда с гусем было покончено и хозяйский пес под столом аппетитно захрустел костями, мадам Тома подала груши и сыр, а брат Алексис, увидев, что графин опустел, вытащил из своей котомки, где вообще-то полагалось хранить пожертвования, толстую булонскую колбасу и бутылку ратафии, которую ему отказали развеселые девицы, проводившие с ним весьма приятную ночку в Нейи. Мадам Тома сей приторно-сладкий напиток пришелся по вкусу, и она выпила более двух третей бутылки. Винные пары вскружили ей голову, и она от того пришла в такое расположение духа, что глазки у нее масляно заблестели, как у кошечки, коей требуется кот, да поскорее. По тому, как мадам ерзала на стуле, можно было подумать, что сидит она на раскаленных углях, видно, так сильно на нее подействовала ратафия. Она задыхалась то от приступов страсти и нежности, то от столь же сильных приступов бешенства. Она обнимала и целовала монаха, она его щипала, щекотала, покусывала, сосала его уши и бороду… В конце концов она мне внушила такую жалость, что я удалилась в маленькую каморку, отделенную от комнаты лишь тонкой перегородкой. Доски в этой перегородке были довольно плохо пригнаны друг к другу, так что между ними были щели, заклеенные полосками бумаги. Разумеется, я проделала в одной из этих полосок дырочку, что и позволило мне в свое удовольствие понаблюдать за тем, что выделывали брат Алексис с хозяйкой.

Если внимательный читатель помнит, я назвала мадам Тома толстухой, из-за неумеренного чревоугодия превратившейся в гору мяса и жира, а потому его и не удивит, что брат Алексис заставил ее принять несколько необычную позу, ибо у нее было столь огромное брюхо, что атаковать ее с фронта было бесполезной тратой времени и сил. Итак, хитрый монах, вероятно, уже немало напрактиковавшийся в подобных играх, поставил мамашу Тома в постели на колени и заставил уткнуться носом в подушку, таким образом необъятных размеров зад оказался целиком и полностью в его распоряжении. Одним ловким движением сей многоопытный святоша задрал пышную юбку и рубашку своей пассии на голову и обнажил две сиявшие неожиданной и поразительной белизной ягодицы. Монах извлек из кожаных штанов свой шаловливый жезл, коим он столь славно пронзал меня, и отважно устремился на приступ сквозь дремучие заросли.

Мадам Тома ревела и вопила как оглашенная. Наслаждение приводило ее в такое же умопомешательство, в какое могла привести и острая боль. Иногда, правда, она смягчалась, и тогда можно было различить отдельные восклицания:

— Ах, мой пожиратель сосисок и колбасы, остановись же хоть на мгновение! Да ты меня уморишь! Ах, мой котик, как я люблю тебя, как обожаю! О, сокровище моего сердца! Ах, ты, сукин сын! Ты же меня до смерти заездишь! Да кончишь ты когда-нибудь, чертов осел? Ах, прости меня, мой нежный друг, но уволь… я больше не могу…

Должна сознаться, что и я сама при виде сей сладострастной сцены пришла в невиданное возбуждение, от коего почти потеряла сознание. Глаза у меня закатились… Не стоит удивляться тому, что мамаша Тома позволила себе подобное бесстыдство практически в моем присутствии. Конечно, она подозревала, а может быть, была твердо уверена, что я все увижу. Но ничто не принуждало ее меня стесняться и смирять свою похоть, ведь ей было известно, каким ремеслом я занималась, да к тому же она была не в состоянии думать о приличиях. Напротив, она о них начисто забыла! И вот то ли из желания представить мне доказательства своего полнейшего ко мне расположения и доверия, то ли из желания насладиться зрелищем столь же непристойной сцены, участницей коей была она сама, мадам Тома, воспользовавшись моим полузабытьем, вдруг ввалилась вместе с братом Алексисом в мое убежище и вытащила из его штанов еще горячее, трепещущее чудовище и сунула мне в руку. Если бы я даже и вздумала разыграть из себя святую невинность и воплощение стыдливости, у меня на это не нашлось бы и секунды. Разгульный монах подтолкнул меня к постели и неожиданно задрал рубашку на голову. Его опаснейший вертел не попал точно в цель, и я ощутила внизу живота столь сильный удар, что подумала, что брат Алексис вот-вот пропорет мне брюхо и выпустит кишки. Милосердная мамаша Тома, тронутая гримасой боли, исказившей мою мордашку, сжалилась надо мной и принялась любезно и усердно нам помогать. Вцепившись в непокорное грозное орудие, она изо всех сил потянула его на себя… и дело пошло на лад. Так как я не имела никакой возможности выразить ей вслух мою признательность за данную услугу, ей оставалось только догадываться по моим поспешным движениям, сколь я довольна ее действиями.