Гаяна
Шрифт:
Оглянувшись, Андрей увидел самолет командира, коротко доложил по радио Рязанову о случившемся и стал выбирать место для посадки. Высота уменьшалась с каждой долей секунды, земля неудержимо приближалась. Вот, кажется, единственный клочок, пригодный для посадки, - ровная прямоугольная площадка шириной метров двести и длиной около километра. С запада и с юга ее прикрывал густой лес, а с севера ограничивал глубокий овраг. По ту сторону оврага - немцы… Как быть? Но раздумывать некогда, а то превратишься в живой факел!..
Андрей вывел самолет из скольжения и, выбрав южную сторону площадки, сел на нее, ближе к лесу. «Як» послушно приземлился на фюзеляж, со скрежетом смялся водорадиатор, лопасти винта погнулись. Андрей открыл фонарь, и жаркое пламя ворвалось в кабину. Задыхаясь и почти ничего не видя вокруг, Андрей, стиснув зубы, перевалился всей тяжестью своего большого тела за борт и кубарем скатился на землю, срывая с себя куски горящей одежды.
Издалека доносился гул сражения у переправы. В небе рычали самолеты, с сухим треском разрывали воздух пулеметные очереди.
Острая, жгучая боль охватила тело Андрея, словно пламя бушевало внутри него самого. По другой стороне оврага к нему бежали фашисты. Они что-то кричали, размахивая руками, на бегу беспорядочно стреляли из автоматов.
Низко над самым местом приземления Шелеста промчался самолет Рязанова, покачиваясь с крыла на крыло. Гул мотора резко ударил в уши и умчался вслед за самолетом… Сомнений не было; командир решил спасти его! Это придало Андрею сил. Он отбежал в сторону, прячась за свой горящий самолет, и стал наблюдать за действиями Рязанова.
Расчет оказался точным: Рязанов приземлился у края площадки. Самолет еще катился, посвистывая тормозами, а Шелест уже бежал за ним, почти не чувствуя боли. Когда машина стала, Андрей бросился к самолету и торопливо открыл крышку багажника.
– Быстрее!
– крикнул Рязанов и стал заруливать к лесу, где было больше места для разгона перед взлетом.
– Готово!
– хрипло отозвался Андрей.
Рязанов спокойно, словно все это происходило не на глазах у противника, а на своем аэродроме, осмотрелся, дал газ и, взлетев, взял курс на базу: горючего оставалось в обрез.
Из воспаленных глаз Андрея лились слезы. Ухватившись обожженными руками за металлическую раму фюзеляжа, он старался как-нибудь справиться с нечеловеческой болью и покачивался из стороны в сторону, словно это монотонное движение могло унять ее. Перед собой он видел тонкие трубочки, которые оплели сиденье пилота, и ноги Рязанова, обутые в добротные сапоги. Они плавно двигались на педалях руля поворота - одна вперед, другая назад…
Шелест потерял представление о времени, ему казалось, что летят они целую вечность, что он и родился вот с этой нестерпимой болью.
Вдруг его с силой дернуло вниз, а острая боль тысячами игл вонзилась в ладони, точно он схватил ими ежа. Затем его прижало к левому борту, в глазах потемнело. Струй воздуха сорвало простреленную в щепы крышку багажника.
С трудом подняв отяжелевшую голову, Андрей посмотрел вверх и увидел несколько фашистских истребителей. Вот справа мелькнули наши «яки», но «фоккеры» уже пошли в атаку. Рязанов попытался уйти от них, но фашистам все же удалось взять его на прицел: Андрей увидел в обшивке фюзеляжа несколько пробоин.
Андрей лег на пол багажника, а когда снова посмотрел прямо перед собой, то отчетливо увидел на черном сапоге Рязанова красное пятнышко. Он испуганно посмотрел на него и постарался уверить себя в том, что это ему показалось, но вот рядом с первым пятнышком появилось второе, третье…
Нервы стали сдавать, Андрей, превозмогая боль, приподнялся, чтобы увидеть хоть клочок неба над собой. То, что он увидел, заставило его позабыть обо всем остальном. Тупоносый «фокке-вульф», имея превышение метров двести, полого планировал прямо в упор на Андрея. Расстояние уменьшалось с каждой долей секунды: было ясно, что фашист поймал их в прицел и теперь лишь сокращает дистанцию, чтобы наверняка сбить. Рязанов же вел самолет по прямой, не видя врага сзади и не имея сил, чтобы повернуться самому или отвернуть машину в сторону. Теперь уже не было выхода!
Вдруг сверху появилась стремительная тень. Андрей невольно задрал голову, и крик радости и торжества вырвался из его груди. Это была знаменитая «семерка» - истребитель командира полка Дубова. Он камнем падал сверху, пикируя на «фоккера».
Но почему он не стреляет? Ведь уже пора… Значит… Значит, ему нечем стрелять! Дубов устремился на «фоккера». Еще мгновение - и страшной силы взрыв потряс небо. Два самолета - русский и фашистский - превратились в огненный шар, ощетинившийся тысячами осколков, и в голубом небе появилось круглое черное облако.
Андрей прислонился горячим лбом к металлу фюзеляжа, закрыл глаза и впал в забытье…
Рязанов был тяжело ранен: три пули прошили его тело, одна задела голову, разбила левый наушник шлемофона и разорвала ухо. Тело его обмякло, а голова стала тяжелой и склонялась все время на плечо. Тогда он поднял руку с сектора газа и, упираясь локтем в борт, стал поддерживать голову ладонью.
Заметив положение стрелок на циферблате - 12 часов 03 минуты, - он с трудом высчитал: до аэродрома оставалось тридцать километров, почти шесть минут полета. Эти шесть минут надо выдержать во что бы то ни стало.
Рязанов чувствовал, как с каждой секундой тело его становится холоднее и как бы легче, будто, качаясь на качелях, он все время устремляется вниз, в прохладное сырое утро. Яркое весеннее небо потускнело и тоже стало холодным, чужим. Вот впереди, с левой стороны мотора, на горизонте показалось голубовато-серое пятно озера. Надо держать нос самолета на это пятно: так легче, чем по цифре и черте компаса, выдержать заданный курс. Тонкая длинная стрелка часов кольнула черточку пятой минуты, и почему-то это отозвалось сильной болью в голове, точно кто-то вонзил в левое ухо длинную иглу. Рязанов прикусил нижнюю губу, и боль отступила. Он не совсем понял, что с ним произошло, но в груди его сейчас стало так, будто в ней была дверь и кто-то распахнул ее настежь, - стало прохладно и хорошо… Мысли его теперь как будто четче, острее взгляд, но челюсти дрожат, как в лихорадке, тело охватил озноб.