Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения.

Дикинсон Эмили

11

О, что я повешу на стенах его храмины? Чем украшу я мавзолей, где погребен мой любимый? Картинами ранней весны, и домов, и ферм, Закатным вечером Четвертого месяца, серым дымом, светозарным и ярким, Потоками желтого золота великолепного, лениво заходящего солнца, Свежей сладкой травой под ногами, бледно-зелеными листьями щедрых дерев, Текучей глазурью реки — ее грудью, кое-где исцарапанной набегающим ветром, Грядою холмов на речных берегах с пятнами теней и с большим изобилием линий на фоне небес, И чтобы тут же, поблизости, — город с грудой домов, со множеством труб дымовых, И чтобы бурлила в нем жизнь, и были бы мастерские, и рабочие шли бы с работы домой.

12

Вот тело и душа — моя страна, Мой Манхаттен, шпили домов, искристые и торопливые воды, корабли, Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии, берега Огайо, и сверкающая, как пламя, Миссури, И бесконечные вечные прерии, покрытые травой и маисом. Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое, Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами, Безграничное сияние, мягкое, постепенно растущее, Чудо, разлитое повсюду, омывающее всех, завершительный полдень, Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звезды, Что сияют над моими городами, обнимая человека и землю.

13

Пой

же, пой, серо-бурая птица, Пой из пустынных болот, лей песню с укромных кустов, Бесконечную песню из сумерек лей, оттуда, где ельник и кедр. Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную песню, Человеческую громкую песню, звучащую безмерной тоской. О звенящий, и свободный, и нежный! О дикий, освобождающий душу мою, о чудотворный певец, Я слушаю тебя одного, но звезда еще держит меня (и все же она скоро уйдет), Но сирень с властительным запахом держит меня.

14

Пока я сидел среди дня и смотрел пред собою, Смотрел в светлый вечереющий день с его весенними нивами, с фермами, готовящими свой урожай, В широком безотчетном пейзаже страны моей, с лесами, с озерами, В этой воздушной неземной красоте (после буйных ветров и шквалов), Под аркою неба предвечерней поры, которая так скоро проходит, с голосами детей и женщин, Я видел неугомонные приливы-отливы морей, я видел корабли под парусами, И близилось богатое лето, и все поля были в хлопотливой работе, И бесчисленны были людские дома, и в каждом доме была своя жизнь, И вскипала кипучесть улиц, и замкнуты были в себе города, — и вот в это самое время, Обрушившись на всех и на все, окутав и меня своей тенью, Надвинулась туча, длинный и черный плащ, И мне открылась смерть и священная сущность ее. И это знание сущности смерти шагает теперь рядом со мною с одной стороны, И эта мысль о смерти шагает рядом с другой стороны, И я — посредине, как гуляют с друзьями, взяв за руки их, как друзей, Я бегу к бессловесной, таящейся, все принимающей ночи, Вниз, к морским берегам, по тропинке у болота во мраке, К темным торжественным кедрам и к молчаливым елям, зловещим, как призраки. И певец, такой робкий со всеми, не отвергает меня, Серо-бурая птица принимает нас, трех друзей, И поет славословие смерти, песню о том, кто мне дорог. Из глубоких, неприступных тайников, От ароматных кедров и елей, таких молчаливых, зловещих, как призраки, Несется радостное пение птицы. И чарующая песня восхищает меня, Когда я держу, словно за руки, обоих ночных товарищей, И голос моей души поет заодно с этой птицей. Ты, милая, ты, ласковая смерть, Струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь, приходишь Днем и ночью, к каждому, ко всем! Раньше или позже, нежная смерть! Слава бездонной Вселенной За жизнь и радость, за любопытные вещи и знания, И за любовь, за сладкую любовь, — но слава ей, слава, слава За верные и хваткие, за холодящие объятия смерти. Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку тихими и мягкими шагами, Пел ли тебе кто-нибудь песню самого сердечного привета? Эту песню пою тебе я, я прославляю тебя выше всех, Чтобы ты, когда наступит мой час, шла твердым и уверенным шагом. Могучая спасительница, ближе! Всех, кого ты унесла, я пою, радостно пою мертвецов, Утонувших в любовном твоем океане, Омытых потоком твоего блаженства, о смерть! От меня тебе серенады веселья, Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют, Тебе подобают открытые дали, высокое небо, И жизнь, и поля, и громадная многодумная ночь. Тихая ночь под обильными звездами, Берег океана и волны — я знаю их хриплый голос, И душа, обращенная к тебе, о просторная смерть под густым покрывалом, И тело, льнущее к тебе благодарно. Над вершинами деревьев я возношу мою песню к тебе, Над волнами, встающими и падающими, над мириадами полей и широкими прериями, Над городами, густо набитыми людом, над кишащими людом дорогами, верфями, Я шлю тебе эту веселую песню, радуйся, радуйся, о смерть!

15

В один голос с моей душой Громко, в полную силу пела серо-бурая птица, Чистыми и четкими звуками широко наполняя ночь. Громко в елях и сумрачных кедрах, Звонко в сырости и в благоуханье болот, И я с моими товарищами там, среди ночи. С глаз моих спала повязка, чтобы могли мне открыться Бесконечные вереницы видений. И забрезжили предо мною войска, И, словно в беззвучных снах, я увидел боевые знамена, Сотни знамен, проносимых сквозь дымы боев, пробитых картечью и пулями, Они метались туда и сюда, сквозь дымы боев, рваные, залитые кровью, И под конец только два-три обрывка остались на древках (и всё в тишине), Вот и древки разбиты, расщеплены. И я увидел мириады убитых на кровавых полях, Я увидел белые скелеты юношей, Я увидел, как трупы громоздятся над грудами трупов, Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них думали, Они были совершенно спокойны, они не страдали, Живые оставались и страдали, мать страдала, И жена, и ребенок, и тоскующий товарищ страдали, И бойцы, что оставались, страдали.

16

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи, Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку, Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос с моею душою, — Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда переменчивая, Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями, она вставала и падала, она заливала своими потоками ночь, Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова взрывалась счастьем, Она покрывала землю и наполняла собой небеса — И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий псалом, Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными листьями, Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой весной. От моей песни я ради тебя оторвался И уже не гляжу на тебя, не гляжу на запад для беседы с тобою, О лучистый товарищ с серебряным ликом в ночи. И все же сохраню навсегда каждую, каждую ценность, добытую мной этой ночью, — Песню, изумительную песню, пропетую серо-бурою птицей, И ту песню, что пропела душа моя, отзываясь на нее, словно эхо, И никнущую яркую звезду с полным страданья лицом, И тех, что, держа меня за руки, шли вместе со мною на призыв этой птицы, Мои товарищи и я посредине, я их никогда не забуду ради мертвого, кого я любил, Ради сладчайшей и мудрейшей души всех моих дней и стран, — ради него, моего дорогого, Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души Там, среди елей душистых и сумрачных, темных кедров.

О капитан! мой капитан!

Перевод К. Чуковского.

О Капитан! мой Капитан! сквозь бурю мы прошли, Изведан каждый ураган, и клад мы обрели, И гавань ждет, бурлит народ, колокола трезвонят, И все глядят на твой фрегат, отчаянный и грозный! Но сердце! сердце! сердце! Кровавою струей Забрызгана та палуба, Где пал ты неживой. О Капитан! мой Капитан! ликуют берега, Вставай! все флаги для тебя, — тебе трубят рога, Тебе цветы, тебе венки — к тебе народ толпится, К тебе, к тебе обращены восторженные лица. Отец! ты на руку мою Склонися головой! Нет, это сон, что ты лежишь Холодный, неживой! Мой Капитан ни слова, уста его застыли, Моей руки не чувствует, безмолвен и бессилен, До гавани довел он свой боевой фрегат, Провез он через бурю свой драгоценный клад. Звените, смейтесь, берега, Но горестной стопой Я прохожу по палубе, Где пал он неживой.

У берегов голубого Онтарио

(Из поэмы)

Перевод. И. Кашкина.

Посторонитесь, Штаты! Дорогу мне — простому, обыкновенному человеку, человеку прежде всего. Уплатите мне отработанное мною. Дайте петь песни о великой Идее, а все остальное возьмите себе. Я любил землю, солнце, зверей, я презирал богатство, Я делился со всеми, кто бы ни попросил, заботился об увечных и неразумных, отдавал свой заработок другим, Ненавидел тиранов; спорил, не считаясь с богом; терпеливо, терпимо относился к людям, не сгибал голову ни перед чем известным иль неизвестным, Дружил с неучеными мужественными людьми, и с юнцами, и с матерями семейств, Читал эти листья себе на вольном воздухе, проверял их на деревьях, звездах, реке, Проходил мимо всего, что оскорбляло мою душу или пачкало мое тело, Хотел лишь того для себя, чего для других добивался, Спешил в лазареты, где товарищей находил из всех штатов (Сколько солдат, умирая, склоняли голову на эту грудь, Скольких кормила эта рука, этот голос обо́дрил, Скольких к жизни вернули — этот голос, эта рука); И, никого не отвергнув, откликаясь на все, Охотно я подожду, чтобы поняли меня и оценили как надо. Скажи, Мать, разве не был я верен заветам твоим? Разве образ твой исказил я в жизни своей и в делах?

ИЗ ЦИКЛА «ОСЕННИЕ РУЧЬИ»

Был ребенок, и он рос с каждым днем

Перевод И. Кашкина.

Был ребенок, и он рос с каждым днем и каждый день видел новое, И на что бы он ни взглянул — он всем становился, И все становилось частью его на этот день, на этот час Или на многие, многие годы. Ранняя сирень стала частью его, И трава, и белый или розовый вьюнок, белый и красный клевер, и песня синицы, И мартовские козочки, и розовые поросята, табунок жеребят, и резвый теленок, И шумливый птичий двор, и утята в грязи возле пруда, И рыбы, так непонятно повиснувшие под водой, и сама красивая непонятная вода, И водяные растения с большими плоскими листьями — все стало частью его. Апрельские и майские побеги стали частью его, Зимние всходы и желтые всходы маиса, и овощи огородов, И яблони — сначала в цвету, а потом все в плодах, и лесная ягода, и придорожный сорняк, И старый пьянчужка, ковыляющий домой из сарая при кабаке, где он отсыпался после попойки, И учительница, идущая в школу, Послушные мальчики и драчуны-забияки, Румяные девочки в чистеньких платьях, и босоногие негритята, И все, что менялось в городе и деревне, в которых он рос. И родители: тот, кто зародил его, и та, что его носила и родила, Они дали ему не только жизнь, Они отдавали ему себя каждый день, они стали частью его. Мать, спокойно собирающая ужин на стол, Мать в чистом чепчике и платье, ее ласковые уговоры, и когда она проходит мимо — запах свежести от нее и от ее одежды. Отец, сильный, поглощенный делами, раздражительный, грубый, переменчивый, несправедливый, Подзатыльники, быстрая громкая речь, когда он торгуется до хрипоты ради выгодной сделки, Семейный уклад, привычные словечки, гости, вещи и сладкая на сердце тоска. Привязанность, с которой не совладать, ощущенье всего, что окружает тебя, и сомненье — а вдруг все окажется сном? Дневные сомненья, и сомнения ночи, и желанье узнать: так ли это все и как именно, Такое ли все, каким оно кажется, или все это только проблеск и промельк? Люди, снующие по улицам городов, — что́ они, как не промельк и проблеск? А сами улицы, фасады домов, товары в витринах, Экипажи, фургоны, тяжелые настилы пристаней, скопления и заторы у переправы, Деревня на взгорье, когда издали видишь ее на закате с другого берега быстрой реки, Тени, отсветы сквозь дымку, на колокольне, на крышах, там, за две мили отсюда. А тут рядом шхуна, сонно дрейфующая вместе с отливом, с маленькой лодкой, зачаленной за кормой, Или сумятица теснящихся волн, всплеск ломких гребней, удары прибоя, В высоком небе пожар облаков и вдали полоса коричневой отмели, затерявшейся в чистом недвижном просторе, И горизонт, и пролетевшая чайка, и запах соленых лагун, водорослей, ила, — Все это стало частью ребенка, — он рос с каждым днем, и каждый день видел новое, и не перестанет расти, будет всегда расти с каждым днем.

Городская мертвецкая

Перевод К. Чуковского.

Праздно бродя, пробираясь подальше от шума, Я, любопытный, замедлил шаги у мертвецкой, у самых ворот. Вот проститутка, брошенное жалкое тело, за которым никто не пришел, Лежит на мокром кирпичном помосте, Святыня-женщина, женское тело, я вижу тело, я только на него и гляжу, На этот дом, когда-то богатый красою и страстью, ничего другого не вижу, Промозглая тишина не смущает меня, ни вода, бегущая из крана, ни трупный смрад, Но этот дом — удивительный дом, — этот прекрасный разрушенный дом, Этот бессмертный дом, который больше, чем все наши здания, Чем наш Капитолий под куполом белым с гордой статуей там, наверху, чем все старинные соборы с вознесенными в небо шпилями, Больше их всех этот маленький дом, несчастный, отчаянный дом, Прекрасный и страшный развалина-дом, обитель души, сама душа, Отверженный, пренебрегаемый всеми, — прими же вздох моих дрогнувших губ И эту слезу одинокую, как поминки от меня, уходящего, Мертвый дом, дом греха и безумья, сокрушенный, разрушенный дом, Дом жизни, недавно смеявшийся, шумный, но и тогда уже мертвый, Месяцы, годы звеневший, украшенный дом, — но мертвый, мертвый, мертвый.