Главный фигурант
Шрифт:
Начиная догадываться, в чем дело, я спустился вниз и постучал в квартиру, расположенную под квартирой меломана. На этот раз мне открыли сразу и сразу же встретили обрадованными криками. Издавала их старушка лет семидесяти, которая осыпала меня словами благодарности за то, что не прошло и получаса, как милиция отреагировала на ее звонок.
Через десять минут, окончательно раздосадованный пониманием случившегося, я задал старушке вопрос, который не мог не задать: «Что вы сказали по телефону милиционеру?» И она, бывшая учительница русского языка, напрягла память и дословно воспроизвела:
– Заселили монстров, деньгами легко промышляющих! Людям отдыхать не дают! Разберитесь.
Набрав в квартире номер телефона дежурного по райотделу, с которого началась эта заваруха, я тот же вопрос задал ему и услышал:
– Старуха сказала, что застрелили министра легкой промышленности.
– Вы вправе спросить меня, – сказал Кряжин, посмотрев на меня, наверное, потому, что капитан об этой истории был наслышан и не поддакивал по ходу рассказа лишь из чувства такта, – зачем я вспомнил этот случай. И я вам отвечу.
Причиной заблуждения следствия в упомянутом мною случае, как и в случаях, нас интересующих, явилась непреднамеренная подмена аргумента.
В теле первой убитой девушки была обнаружена сперма, относящаяся к человеку с первой группой крови. В теле остальных пяти жертв спермы обнаружено не было, однако девственницами на тот момент они не являлись, нижнее белье с них было сорвано, и их позы на момент обнаружения свидетельствовали о том, что над ними было совершено сексуальное насилие. Из этого следователь Генпрокуратуры Вагайцев сделал вывод о том, что перед причинением своим жертвам смерти убийца их насиловал, при этом в последних пяти случаях он использовал презервативы. У Разбоева, как определила комиссия экспертов бюро Главной судебно-медицинской экспертизы, точно такая же группа крови – первая «О» – и с положительным резус-фактором, что придает версии Вагайцева правдоподобие, однако не придает ей характер категоричности даже при наличии признательных показаний подозреваемого Разбоева.
У меня потемнело перед глазами. Такого демарша от следователя я не ожидал!
– Как же так, Иван Дмитриевич... – задыхаясь, пробормотал я. – Разве признания подозреваемого не являются подтверждением его вины? Ведь он признан вменяемым и должен отдавать себе отчет в том, что ему угрожает после вынесения обвинительного приговора суда!
– Свидетельствование подозреваемого в отношении себя, уважаемый Степан Максимович, – доказательство косвенное, и на основании его одного, без доказательств прямых, ни один суд не решится приговорить подсудимого к пожизненному лишению свободы. А потому, исходя из материалов дела, имеющихся в моем распоряжении, я вину Разбоева больше усматриваю в том, что он имеет кровь первой группы, чем в том, что он убивал. – Посмотрев на меня, он добавил: – У меня вторая группа. У вас какая?
– Первая, – опешил я.
– Вот видите. Значит, я не убивал, а вы убили.
– Но других же подозреваемых у следствия на данный момент нет! – почти вскричал я, имея в виду, разумеется, бродягу с пустыря.
– Но и это не является доказательством вины Разбоева! – расхохотался Кряжин.
Боже, смеяться в такой момент!
– Пока нет, – советник успокоился так же быстро, как и взорвался. – До того момента, пока я не переговорю с Сашей.
– Каким Сашей? – наконец-то заговорил доселе хранящий молчание Сидельников.
– С парнем Тани, первой жертвы убийцы. Именно его имя назвала мама девушки, услышав в трубке мужской голос.
Вот это поворот... Сейчас я вынужден признать, что мое первое мнение о Кряжине ошибочно. Он не такой уж сноб, расточающий драгоценное время на придание своему образу ореола величия, каким кажется. В меня начинает закрадываться подозрение, что точное расписание всех своих действий он знал с первой минуты нашей поездки.
Глава девятая
Входить в квартиру, в которой поселилась смерть, хоть к ней и должны были уже давно привыкнуть ее владельцы, всегда неуютно. Кряжину и Сидельникову привыкать к этому было не нужно, Шустин же чувствовал некую нервозность. Он всякий раз отходил в сторону, когда Кряжин пытался ввязать его в диалог с матерью девушки, и больше времени проводил на лестничной площадке за сигаретой, чем в квартире. Когда же речь заходила о подробностях событий той ночи, слышалось, как он шуршал карандашом по листу блокнота.
«Что в журналистах невозможно исправить, так это стремление знать все даже в тот момент, когда само пребывание в месте получения информации им неприятно», – думал капитан, изредка наблюдая за перемещениями репортера.
Кряжин разговаривал с матерью погибшей. Вдова уже пять лет, после смерти дочери она чувствовала себя разбитой и никому не нужной даже в сорок. На вопросы отвечала с безнадежностью в голосе, на следователя смотрела с безразличием. А чего еще нужно было ожидать от женщины, которую оставили все близкие ей люди?
– У Тани был молодой человек? – спросил Кряжин и, дабы не уводить женщину в пространные размышления о многообразии интересов ее девочки, сразу сориентировал ее на главном: – Саша с вами сейчас общается?
Конечно, он звонит сейчас все реже. За последние полгода, например, звонил два раза. Хотя после смерти Тани набирал номер ее матери дважды в неделю. Но обвинять юношу в этом нельзя – сказала рассудительная мама, и обиды на него никто не держит. У мальчика, в отличие от ее дочери, жизнь продолжается и...
И она заплакала. Сидельников тут же принес из кухни стакан воды, не забыв шепнуть Кряжину, что, судя по навернутому на палку куску белой материи с проступающими через нее большими буквами, мама была участницей сегодняшней манифестации перед зданием прокуратуры.
– Он живет... – успокоившись, женщина разъяснила, как лучше подъехать к дому Саши, и пообещала, что позвонит его родителям, предупредив их тревогу за позднее вторжение.
Беспокоиться действительно было о чем – стрелки на часах Шустина показывали начало первого ночи, но Кряжин и тут поступил вопреки ожиданиям репортера.