Глобальный треугольник. Россия – США – Китай. От разрушения СССР до Евромайдана. Хроники будущего

Винников Владимир

Социальная структура и социальные изменения в современном Китае

Говоря о бурном развитии современного Китая в военно-политическом и социально-экономическом измерениях, не стоит, разумеется, забывать о том, что это развитие, несмотря на более чем впечатляющие масштабы, всё-таки носит «догоняющий» характер и базируется, в основном, не на собственном культурно-историческом субстрате континентального Китая, а на присвоении и освоении китайским обществом инокультурных, внешних по отношению к нему «цивилизационных кодов».

Данная ситуация вовсе не является уникальной в мировой истории, от древнего мира (взять хотя бы пример Римской республики) и до наших дней, однако в случае современного

Китая можно отметить очень высокий уровень её специфичности, который обусловлен целым рядом взаимодействующих факторов.

Во-первых, системная модернизация китайского общества осуществляется в условиях мировой глобализации. Это первый и пока единственный опыт подобного рода. Дело в том, что даже ближайшая по времени (и месту) «постиндустриальная» системная модернизация так называемых «азиатских тигров», осуществлялась в период 70-х-80-х годов, то есть в принципиально иных социально-экономических условиях.

Глобализация как таковая — это, прежде всего, общекультурный феномен современного человечества, представляющий собой массированный обмен информацией в режиме реального времени, или, как сейчас принято говорить, «он-лайн». В грубом приближении первой ласточкой глобализации можно считать установление постоянной «горячей линии» связи между Белым Домом и Кремлем после Карибского кризиса 1962 года, а «реперными точками» — окончательное формирование 24-спутниковой системы глобального позиционирования GPS (декабрь 1993 года) и смыкание первого «мирового кольца» оптико-волоконной связи у Владивостока (август 1994 года).

Именно после этого все информационные (а вместе с ними, как будет показано ниже, — и финансовые) потоки приобрели нынешнее глобальное качество — подобно тому, как гелий при температуре 4,2°К приобретает свойство сверхпроводимости.

Разумеется, возникновение и развитие подобного феномена было сопряжено с попыткой определенных общественно-политических сил Запада, прежде всего в США, монополизировать управление им в своих интересах и для достижения собственных целей. Механизмы такой монополизации, которую можно назвать «глобализацией», уже изначально были весьма многочисленными, изощренными и системными. В данной связи достаточно упомянуть о том, что всем хорошо известный Интернет создавался по заказу Пентагона и до сих пор имеет «закрытый» сверхскоростной сегмент, который может использоваться исключительно военно-политическими структурами США — в то время как «открытый» глобальный сегмент Интернета находится под непрерывным мониторингом их серверов, именуемых в просторечии «ботами ЦРУ».

То же самое касается новых трактовок так называемого «авторского права» (включая «международное авторское право») способствующих монополизации и отчуждению определенных категорий идеального продукта с установлением монопольно высоких цен на них (например, программное обеспечение, аудио— и видеопродукция и т. д.).

Однако основным следствием глобализации стала гигантская денежная эмиссия. Для сравнения: в 1994 году мировой валовый продукт (МВП), согласно оценкам А. Мэддисона, составлял примерно $11 трлн., а совокупный производно-финансовый инструмент — около $70 трлн. А в 2005 году МВП достиг примерно $30 трлн., однако производно-финансовый инструмент оценивался уже в $450 трлн. То есть, как можно видеть, за период 1994–2005 годов на каждый доллар реально произведенных товаров или услуг было эмитировано 19 номинальных долларов. В результате вместо соотношения 1:7 мы получили соотношение 1:15. Иными словами, свыше 90 % циркулирующих сегодня в мире денег имеет чисто информационную природу и являются, по сути, «глобализационными» деньгами.

Без глобализации мирового пространства эта денежная масса просто не могла бы находиться в постоянном движении и своей «инертной массой» быстро «раздавила» бы современную экономику. Этот факт хорошо подтверждается и такой, казалось бы, не относящейся к делу частностью,

что зарплаты топ-менеджеров ведущих финансовых институтов мира до осеннего кризиса 2008 года практически не зависели от размеров текущей прибыльности руководимых ими структур. Потому что им платили вовсе не за прибыли, а за увеличение и удержание оборота массы «глобализационных» денег в сфере «виртуальной экономики». Теперь лавина этих «пустых» долларов, как и предсказывалось ранее, сорвалась с вершины глобальной финансовой горы и ринулась в сферу реальной экономики. Что привело, с одной стороны, к росту цен на жизненно необходимые товары и услуги, а с другой — к «схлопыванию мыльных пузырей» на финансовых рынках.

Как правило, именно эти финансовые следствия часто выдаются за суть феномена глобализации. В частности, известный отечественный теоретик глобализации Михаил Делягин дает следующее определение данного феномена: «Глобализация — это процесс формирования и последующего развития единого общемирового финансово-экономического пространства на базе новых, преимущественно компьютерных технологий». Понятно, что это — характеристика не столько глобализации, сколько «глобализации». И два этих, пока взаимосвязанных, процесса необходимо жестко различать.

Применительно к нашей проблематике это означает, что возможности внешних сил воздействовать на ход нынешней системной модернизации в Китае качественно шире, чем возможности внешних сил воздействовать на исторически более ранние аналоги её, будь то «азиатские тигры», Япония или Россия. Впрочем, верно и обратное утверждение: китайское общество проводит свою системную модернизацию, имея возможность необычайно широко «транслировать» её за пределы собственных границ. Это — улица с двусторонним движением. Его, разумеется, нельзя назвать полностью равноправным, но оно чрезвычайно близко к этому состоянию.

Во-вторых, налицо совершенно особые масштабы современного китайского общества. Одно дело — проводить системную модернизацию в 50-миллионной Южной Корее или даже в 170-миллионном Советском Союзе 30-х годов, и совсем другое — в почти полуторамиллиардной КНР. Единственная страна мира, сопоставимая сегодня с Китаем по численности населения, — это Индия, однако в ней процессы модернизации не являются системными, непосредственно затрагивая лишь часть индийского общества при относительно меньшей роли индийского государства. ВВП Индии в 2007 году, согласно оценкам экспертов «Credit Suisse» и «Merrill Lynch» (в пересчете по обменному курсу) составил немногим более $1 трлн., а расходная часть госбюджета в 2007/2008 финансовом году — около $150 млрд. (6805 млрд. рупий), т. е. примерно 15 % ВВП. Для сравнения — в КНР через госбюджет 2007 года перераспределялось около 19 % ВВП (4,67 из 24,66 трлн. юаней, или $630 млрд. из $3,45 трлн.), и эти цифры, скорее всего, сильно преуменьшены.

В-третьих, Китай, в отличие, например, от тех же Японии или России, вообще не имеет исторического опыта успешных и законченных «догоняющих» модернизаций. Применительно к Стране Восходящего Солнца, например, имеется в виду вовсе не послевоенное «экономическое чудо» и даже не «Мэйдзиисин» 60-х годов XIX века, а куда более раннее и успешное усвоение жителями этой группы тихоокеанских островов всё той же китайской «континентальной» культуры. У многих исследователей-японистов создается впечатление, что Страна Восходящего Солнца в VI–VII веках н. э. «прямиком из неолита» шагнула в развитой феодализм — настолько разителен контраст между периодами Ямато и Асука. Что касается России, то первый известный нам из истории опыт системной модернизации её общества относится к X веку и был связан с принятием православной культуры из уже клонившейся к упадку, но всё еще великой империи ромеев — Византии. За ней, как известно, последовали «петровская» модернизация конца XVII-начала XVIII веков, а затем — и «сталинский рывок» 30-х годов XX столетия.