Глубокое течение
Шрифт:
Маевский украдкой наблюдал за ним и в то же время не спускал глаз с дочери.
Таня вскоре открыла глаза и виновато улыбнулась отцу. Он ласково провел своей морщинистой ладонью по ее бледной щеке. Взгляд его говорил:
«Ничего не бойся, дочушка».
Но сам он боялся. «Быть беде», — думал он, глядя на стоявшего у трупа Визенера.
Вот Визенер повернулся и что-то быстро сказал переводчику.
— Офицер требует, чтобы вы немедленно приготовили ему обед. Яйца, масло, сало! Пять минут!
После всего, что
— Накормить? — переспросил он, подчеркивая это слово. — Что ж, можно. Народ мы гостеприимный. Пойдем, дочка, — обратился он к Татьяне, которая уже поднялась и сидела на кровати.
Татьяна хотела было взять Виктора, но отец отрицательно покачал головой и взглядом показал на люльку. Во взгляде отца она прочла уверенность, и эта уверенность передалась и ей. Она пересадила Витю с кровати в люльку и пошла вслед за отцом.
Они вышли в сад и направились к пустому амбару, который в последнее время даже на замок не запирался. Возле амбара Маевский остановился и глубоко вздохнул:
— Аж дышать тяжко одним воздухом с ним, — сказал он. — Ух, ирод! Но теперь я его не боюсь. Я его накормлю, Таня, накормлю, чтоб он удавился.
Плотно закрыв двери амбара, он приподнял одну половицу и полез под пол. Вскоре он вылез оттуда и стал нагружать корзинку салом, медом, водкой, яблоками.
— Я его напою один раз, чтоб он лопнул от нашей еды. Напою, чтоб он под стол свалился, — ворчал старик. — Сатана в образе человека.
В этот момент с другого конца деревни долетел душераздирающий крик женщины и через минуту — выстрелы. Татьяна вздрогнула. Насторожился и старый Маевский.
— Вот он, «новый порядок». Думали мы когда-нибудь? А?
— Страшно, тата. Два месяца шла — не боялась, а тут боюсь. Что это?
— Не бойся, в обиду не дам… Что будет, то будет, — и Маевский показал ей на торчащую из кармана рукоятку револьвера. — Помнишь, Микола оставил мне свой испорченный? Вот я его и отремонтировал. На всякий случай.
— А может, лучше не брать его, тата?
— Нельзя не брать, Танюша… Нельзя к зверю идти с голыми руками. Пускай… Обыска он у меня не будет делать. А если…
Он посмотрел на дочь и не закончил мысли, но Татьяна поняла его.
— Пошли, — сказал Карп.
В хате, против столов, на которых лежал убитый, был поставлен третий стол, принесенный солдатами из соседней хаты. На нем уже стояло несколько бутылок вина.
Карп поставил водку, выложил из корзины закуску. Визенер все осмотрел, понюхал и удовлетворенно улыбнулся.
На кухне топилась печь и суетились солдаты, приготовляя пищу. Им помогала Пелагея. Солдаты громко разговаривали. Один из них убил топором кота, подкравшегося к жареной курице. Немцы загоготали. Визенер выглянул из комнаты и
За стол Визенер сел один, поставив у дверей двух вооруженных солдат. Но прежде чем начать пить и есть, он приказал Маевскому съесть от каждого блюда по выбранному им куску — проверял, не отравлена ли пища.
Маевский послушно выполнил его приказ. Визенер успокоился и налил себе вина. Подняв стопку, он с едва заметной иронией усмехнулся и прошептал:
— За жизнь…
После третьей стопки Визенер опьянел. Он поднялся, обошел вокруг стола, на котором лежал убитый, и приказал выпрямить его согнутую ногу. Но нога уже одеревенела. Застыла и рука, которую Редер прижал к простреленному виску. Широко открытый глаз ледяным осколком смотрел на Визенера. Визенер дотронулся до глаза пальцем, но отдернул руку, словно от огня, сел к столу и снова принялся за еду.
Во всей этой сцене было столько омерзительного и ужасного, что у Татьяны похолодело сердце. Только присутствие отца подбадривало ее.
Визенер повернулся к ним спиной, видимо, забыл о них. Татьяна с отцом сидели молча. Это было и мучительно и оскорбительно. Казалось, легче умереть, чем вот так сидеть и смотреть на этот дикий обед возле трупа. Татьяна даже позавидовала мачехе, смело выходившей из комнаты на кухню и во двор. Ей тоже захотелось выйти во двор, уйти в сад, в лес и дышать, жадно дышать свежим осенним воздухом. У нее кружилась голова.
Маевский время от времени посматривал на дочь, кивал ей головой и заставлял себя бодро улыбаться. Он хорошо понимал ее состояние, потому что у самого на душе было не лучше. Все внутри у него горело от ненависти, и он с силой сжимал в кармане рукоятку револьвера.
За окном замычали коровы — возвращалось с пастбища стадо.
Татьяна встрепенулась, поняв, что уже вечер, что приближается ночь. Ей стало страшно.
«Что будет, когда наступит ночь? Что захотят, то и сделают, — подумала она. — Но к чему думать об этом!» — и, чтобы отогнать тяжелые мысли, она обратилась к отцу:
— Скоро ночь, тата…
— Ночь, — почти бессознательно повторил Карп, но, посмотрев на дочь, прошептал: — Что ты дрожишь? Не бойся, глупая, говорю тебе…
Со двора в комнату стремительно вбежала раскрасневшаяся, взволнованная Пелагея и с криком бросилась к ним:
— Ну, чего вы расселись тут, как святые? Чего? Там корову повели!.. Вот, вот ведут ее, красулечку нашу! — заголосила она.
Карп и Татьяна посмотрели в окно. Трое солдат провели мимо дома их корову.
— Ну, чего вы сидите? Чего? — кричала Пелагея.
Офицер обернулся и смотрел на них, ничего не понимая.
— Ну, чего ты вылупил зенки, старый пень? Проси… Проси офицера: пускай отдадут корову, пока не зарезали, — продолжала голосить Пелагея.
— Пошла ты к дьяволу со своей коровой! — злобно огрызнулся Карп и отвернулся от нее.