Голова бога (Приазовский репортаж)
Шрифт:
— Не припомню, — соврал капитан.
Стремление к покою требовало отрицать все даже полусомнительное. Однако же, спутать было невозможно — не так уж часто к капитану подходили совершенно неизвестные типусы, которые предлагали нечто рискованное, пусть и за большие деньги. Дело было не то чтоб невозможным, однако же, опасаясь подвоха, капитан связываться не стал…
— Я попытаюсь вам напомнить, — продолжил парень. — Он предложил вам переправить куда-то на запад некий груз. Ящик, размером где-то с чумацкую телегу. Ваша совесть чиста. Вы ему отказали, поскольку у вас был иной, живой груз на запад. Живой груз, смею заметить, меня совершеннейше не интересует.
— Ну, тогда, даже ежели человек этот здесь и был, а я его — спровадил, то каков с меня спрос?
— Никакого. Но господин этот мертв, и задолжал мне изрядно…
— Это только твоя беда.
— Конечно. Да только мне бы его вещички найти. Может, какое слово он обронил, а вы подобрали?..
Капитан затянулся и задумчиво покачал головой.
— Не припомню.
— Вы знаете, отчего он умер?
Капитану на то было ровно наплевать. Таков мир: ежеминутно кто-то умирает. Ни у кого жить вечно не получилось. Однако же из вежливости капитан пожал плечом:
— Ума не приложу.
— Его, как и Сократа погубило знание. Он слишком много знал.
Капитана едва заметно передернуло. Он знал одного Сократа — грека из Геническа. Тот спекулировал солью и рыбой и умер скверно. Неизвестные, дабы что-то выведать, пытали жестоко, засыпали в раны соль. По мнению капитана выходило, что юноша знал и причину смерти торговца, а также ведал о знакомстве капитана и покойника.
— Но я ничего не знаю.
— Вот и Сократ так говорил: «Я знаю, что ничего не знаю, но остальные и это не знают».
Нет, это было уж слишком. Что это он в глаза этим Сократом тычет? Намекает, что капитан тоже может кончить плохо?.. Зарезать его? А смысл? За ним появятся другие…
А что ему сказать?
С лысоватым беседа велась глазу на глаз, и будто бы команда не могла ее подслушать. Однако же, если у стен имелись уши, то от здешних камышей и вовсе следовало ожидать любой подлости…
— Я ничего особого не помню. Он просил отвезти ящик куда-то к Балаклаве.
— То мне ведомо.
— Тогда и говорить более не о чем…
— Значит, я пойду.
Юноша действительно поднялся на ноги и не спеша отправился к тропинке через камыши. На душе капитана скребли кошки. Причем это были не те маленькие милые кошечки, коих заводили купчихи, дабы заботится о них вместо детей. Душу царапал огромный черный камышовый кот — злая тварь, коя иногда встречается в азовских плавнях.
Плохо было так расставаться, оставалась нехорошая недосказанность. А юнец-то этот неизвестно кого приведет… Нет, надо было ему что-то сказать, что-то вспомнить. И на удивление что-то вспомнилось.
— Эй, хлопец!
Юноша остановился, но не обернулся.
— Твой знакомец раз ящик этот назвал «Головой Бога». Это что-то важное?..
— Возможно, — ответил юноша.
Он не обернулся, и потому понять, что было на его лице, было нельзя.
— И когда я спросил, откуда он обо мне узнал, твой приятель сказал, что меня присоветовал Цыганеныш. Слыхал о таком?
Уж лучше было бы это имя не произносить. Но промелькнула мыслишка, что, услышав это прозвище, юноша отступится. Продумать эту мысль капитан не успел, выпалил сгоряча, а слово, как водится, не воробей…
— Так-так… Смел ты, капитан. К тебе человек от самого Цыганеныша пришел, а ты ему смог отказать.
— Так ведь если бы сам Цыганеныш просил, или кто из его людей — я бы не отказал. А это ведь вовсе Приблуда был. Ведь так?
— Может, и так…
В смысле равенства и благосостояния, Гайтаново совсем не походило на города всеобщего счастья вроде Утопии или Новой Гармонии. Родной город Аркадия был совсем небогат, но и в нем жили разные люди, с разным достатком. Старые семейства с достатком основательным, как и каменный фундамент их домов, жили ближе к старому центру города: от Соборной площади по Торговой и, частью по Греческой, рядом с базаром, с Биржей — со всем тем, что давало деньги.
Но уже начинал обозначаться новый центр — в другом краю Греческой, вокруг церкви. Там селились маклеры, страховщики, ростовщики — все те, кого скопившие состояния в старые, неспешные, надежные времена, считали торговцами воздухом.
Меж этими двумя пупами провинциального мира селились мещане, разночинцы, писцы и делопроизводители с их копеечным жалованием, с крошечных рент.
В стороне, на Большой Садовой, селились люди с достатком скромным. Но и там имелось значительное разделение: Живущие по правой стороне тихо презирали нищебродов, живущих на левой, ближней к морю стороне улице.
Левую же сторону Большой Садовой почти на половине делила Малая Садовая, где и жил Аркадий. Малая Садовая, в свою очередь нависала над Слободкой и частично в нее входила.
В негласной городской иерархии, в самом безнадежном ее низу находилась именно Слободка. Там ели не досыта, зимой, когда ветер, разогнавшись по морю, продувал до нитки, свистел во всех щелях — топили не до тепла. Зато гуляли там широко — на рубль пила допьяна целая улица, а пели гуртом так, что слышно было на Екатерининской.
Из этих криков Аркадий достоверно понял, что счастие человеческое с деньгами связано, но лишь в какой-то странной, малой зависимости.
Что касается Малой Садовой с ее подворотнями и оврагами, переходящими в Городской сад, то по престижу она была лишь на немного выше Слободки.
Вернувшись к себе на квартиру, Аркадий рухнул на топчан, перевернулся на спину, и глядя в потолок задумался. Потолок был побеленный, но с трещинами и в паутине.
Дела были неважными. Беседа с капитаном стоила всей его смелости, на нее было совсем нелегко решиться. На него из дому Аркадий уходил словно на смерть, оставив, впрочем письмо с описанием всего, что ему известно.