Горы и оружие
Шрифт:
— Ах, да идем же, — проговорила Кэти раздраженно. — Ты явно решил прочесть мне нотацию. Итак, приступай.
Мак-Грегор поравнялся с Кэти.
— Темой нотации будет, конечно, Ги Мозель, — продолжала она. — Он как терновый венец у тебя на челе. Но настоящей ссоры ты не хочешь, не правда ли? Хочешь лишь вызвать меня на откровенность. Чтобы я сама тебе все на ладони поднесла.
— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Лучше откровенность, чем теперешние наши отношения.
— И одного себя вини. Если я стала равнодушна к твоим проблемам, то из-за тебя же самого. Меня упрекать нечего.
Они шли рядом, застегнувшись наглухо в свои плащи и стараясь не сталкиваться, не касаться друг друга.
— Я предупреждала тебя, что если опять поедешь в Иран, то я не отвечаю за последствия.
— И как это расшифровать?
— Тебе моя расшифровка нужна? Ты хочешь, чтобы я тебе объяснила?
— Хочу, — сказал он. — Говори.
— Но глупо ведь. Лучше уж не касаться.
— Тогда зачем эти твои вызывающие слова?
— Я хочу встряской, шоком разбить твое упрямство.
Они обошли группу студентов, под черным анархистским флагом шагавших кто по панели, кто по газону бульвара.
— Да, для меня это шок — проговорил Мак-Грегор. — Но зачем ты так, я все же не пойму.
— Затем, что ты похож на глупого пса миссис Фавзи. — (Миссис Фавзи была их тегеранская соседка; пса ее, если уж вцепился во что, не принудишь разжать челюсти, сколько ни бей, ни пинай и ни окатывай водой.) — Я, видно, так и не заставлю тебя бросить этот курдский безнадежный кавардак. А ты и не знаешь всей его безнадежности.
«Должно быть, Мозель рассказал Кэти что-то сверх того, что сообщил мне», — подумал Мак-Грегор.
— Бросить я не могу, Кэти, — сказал он. — Нельзя еще пока.
— Айвр, я пытаюсь открыть тебе глаза на цену, которую ты платишь за свое упрямство. Опомнись…
— Но я ведь сказал тебе, что кончу дело и останусь в Европе навсегда. Почему тебе этого мало? Для чего настаивать на том, чтобы я скомкал, бросил все теперь, когда близок уже конец? Две-три недели еще…
— Ты прекрасно знаешь, что между нами встало не одно лишь это.
— Знаю. Но ведь я уже согласился остаться в Европе. Чего же еще от меня нужно?
— Нужно, чтобы ты постарался меня понять.
— Но я понимаю.
— Нет, не понимаешь.
Они прошли мимо «Двух обезьян», где, густо обсев столики, люди тратят массу денег и энергии — доказывают этим свою значимость.
— И если для того, чтобы вывести тебя из смехотворного повиновения курдам, требуется, чтобы я спала с Ги Мозелем, то я буду с ним спать.
— Ну, ты попросту губишь все, — сердито сказал Мак-Грегор.
— Да, гублю. А чем тебя иным пронять?
— Но какой бес тебя толкает? Чего ты от меня хочешь, Кэти? Чего?
— Лишь одного, — ответила она. — Хочу, чтобы ты снова стал тем, кем был когда-то: просто человеком, индивидуумом, личностью. Тогда и я снова стану, какой была.
— Ох, мутит меня от этих индивидуумов. Я никогда не стану здешним, — взмахом руки указал он на город.
— Очень жаль, — сказала Кэти сухо.
Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.
— Если вы из числа зевак-иностранцев, — сказала девушка, — то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.
И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.
Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» — ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.
— Вижу, — сказала Кэти. — Я ее сразу заметила.
Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.
— Вы не курили бы, — сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. — Еще пожар наделаете.
— Interdit d'interdire! — («Запрещать запрещается!») — ответил бородач.
Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.
— Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, — сказала Кэти. — Таха непременно ее впутает.
— Да нет же, Кэти.
— Не возражай, Таха — рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.