Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Да.
Пес, злобно:
— Тогда чего мы ждем?
Гости держали под мышками деревянные колья, заостренные; теперь они принялись забивать их — обухами топоров — в глинобитный пол хижины, отзывающийся на удары гулом. Лев испугался, губы у него отвисли:
— Что они делают?
Кри, передразнивая:
— Что они делают? Что делают? Колья — туда. Колокольцы — сюда. Пошевеливайтесь!
Лев вытащил лапы из кувшинов, подполз ближе.
Кри обнюхал кувшины:
— Кто их сюда принес?
— Лионго.
— Ах, Лионго. Тот самый. Неженка. Негодяй.
И снова у льва перехватило дыхание, снова он страшно зарычал. Хижина мигом опустела. Кри остановился у порога, дрожал от страха так, что, казалось, вот-вот упадет. Однако стыд и ярость держали его крепко. Он подполз ко льву, в лживо-умильном тоне принялся его уговаривать:
— Это, стало быть, колышки для твоих лапочек, а это веревочные петли, в которые ты лапы просунешь. Подходите же, не бойтесь: лев знает, что вы будете молчать, как могила. Он хочет иметь в брюхе такие же колокольчики, как у меня; при ходьбе они звенят: динь-динь. Вы будете падать перед ним ниц. И Мутиямба — тоже, ох!..
В помещении горели факелы. Гости сладострастно ухмылялись. Лев подтащился и встал между кольями. Опустил огромную гривастую голову. О Мутиямбе он думал. Этот хитрый противный Кри, дикий пес, сделает так, чтоб Мутиямба меня поцеловала. Его-то, пса, она целовала в щеку, в морду… Отвернув голову, лев в темноте заплакал. Где Лионго? Лев стоял между кольями. Он потянул пса к себе, за ухо:
— Не делай мне очень больно.
Пес коварно усмехнулся, вильнул хвостом, погладил его.
Веревками обмотали они лапы льва. Тот лег на бок, перевернулся на спину. Они с силой рванули его лапы в разные стороны, вперед и назад. Он рычал, метался от страха. Гости аж икнули, так им понравился белый голый живот молодого льва: от страха по животу пробегали волны. Пьяные гости откинули назад головы, столпились вокруг распростертого саванного чудища. Их издевательский смех был настолько громким, что из дворца прибежали Кассанги и Мутиямба, просунули головы в окошко. Кри прыгал вокруг льва, точил нож. Лев, услышав шуршание, от ужаса совсем ошалел:
— Что ты делаешь? Кри? А сейчас что делаешь? Сейчас?
— Ты что-нибудь видишь?
— Сейчас?
— Что ты делаешь?
Пес уже наточил нож. Запрыгнув льву на грудь, проскрежетал:
— Сейчас? Сейчас наберись мужества, лев!
И мгновенно воткнул нож в тело, принялся пластать-колоть-потрошить. Горячая светлая кровь брызнула ему в лицо, он отплевывался, он был ослеплен. Лев под ним извивался, дергался вправо, влево.
Лионго вдруг очутился рядом с головой льва:
— Лев, вставай! Они тебя убивают! Лев, он тебя убивает!
«Он меня убивает. Убивает. Это правда», — пронеслось в голове. Лев рванулся в ту, в другую сторону, обломил колья. Освободился, ободрав шкуру на лапах. Его горестный рык проникал в нутро каждого. Убить Кри! Растерзать его! Кри он должен убить. Лев бушевал посреди кучки гостей, взвихривая вокруг себя веревки с обломками кольев. Крушил давил ломал кости разрывал грыз. С Кри он уже разделался. В переулке темно, хоть глаз выколи. Еще убивать. Вождя Кассанги. Кассанги, увидел он, пытается спастись бегством. Лев, щелкнув пастью, схватил его за спину, за загривок — и вышвырнул вон из жизни.
Ликование и плач в толпе зрителей! Теперь беги, лев, беги из этой деревни — в саванну, просторную зеленую саванну.
Раскатистый неумолчный рев. Лев кидается на частокол. И не может запрыгнуть наверх. Что это течет течет горячее из его тела, не пускает вперед, волочится у него между ног. Причиняя боль. Ох. Он на это наступил. И от боли, от тягостной муки лев онемел. Он наступил на собственные кишки. Еще один жуткий прыжок. Ужасный прерывистый рев. Лев повис на заостренных кольях. Стонал извивался дергался. Выкатил глаза, уже незрячие. Снизу, против него, — копья. Он истекал кровью. Зрители плакали, видя агонизирующее истерзанное тело: то, что осталось от молодого великолепного льва. Они тоже бросали камни, когда началось погребение жертв. Кассанги погиб. Пса, держа за хвост, волоком протащили но всей деревне. Брюхо ему набили ослиным пометом. Шапку с золотыми лентами привязали к пасти. Мутиямба, та плакала. Все украшения с себя поснимала. Дворец ей пришлось покинуть. Новый вождь ее выгнал. Она хотела целовать ноги Лионго, молить его о помощи. Но он и без того взял ее в свою хижину, на свое поле. Дочь вождя все не переставала плакать. Он же ей пел: «Когда-то ты меня отравила своей красотой, зато теперь я, коли захочу, могу тебя съесть. Когда-то ты обжигала мои глаза, теперь я могу смотреть на тебя целыми днями. Когда-то ты не давала мне спать. Теперь я сплю только с тобой. Я качался как лодочка, Мутиямба, теперь держи меня крепко.
У тебя нет больше браслетов на руках, нагрудных украшений, серег в ушах. Только губы мои — отрада твоих ушей, отрада твоей груди твоих рук».
НА РЕКЕ УЗ актеры играли нежные пьесы о разлучившихся и вновь встретившихся влюбленных, а также старую континентальную сказку о Мелиз из Бордо и ее подруге Бетиз. С болью и блаженством впитывала эти сказки Уайт Бейкер. Прикрывала глаза. И повторяла про себя: да, такова жизнь.
Беспомощным оказался лондонский сенат в ситуации массового бегства из градшафта. Уже были первые случаи диверсий поселенцев в городе: необъяснимые пожары на фабриках. Делвил, за которым вела слежку американская делегация, послал курьера к Уайт Бейкер. Она просила передать, что еще не изобретено то транспортное средство, которое могло бы доставить ее обратно. Она сама подстрекала горожан к переселению в сельскую местность, пыталась объединить боевые организации разрозненных переселенческих групп. Отчаявшийся Делвил в сенате ерничал: «Новый Мардук в юбке!» Но дальше разговоров дело не шло, сенат был вынужден перейти к обороне.
Из американских градшафтов человеческие массы, возглавляемые сильными вождями, мужчинами и женщинами, изливались в Канаду и на полуостров Лабрадор. На Лабрадоре постепенно возникло государство — без городских центров, — вокруг залива Унгава[58].
Люди потоками устремлялись за пределы градшафтов Неойорк Квебек Огайо. Странно, что все переселенцы, будто под принуждением, двигались именно на север; оставив позади Великие озера, они сворачивали от Гудзонова залива на восток. На североамериканском континенте перемещения совершались без всякого шума, там нигде не было фанатически-дикарских фигур наподобие Марке или Мардука. Но из Центральной Европы грозил агрессией Цимбо: богемские градшафты, немецкие города Нюрнберг и Франкфурт посылали ему подкрепления — массы соблазненных его призывами переселенцев.
Влиятельные сенаты пока бездействовали. В самый разгар этих бурных событий комиссия Клоквана наконец отбыла из Лондона — без всяких объяснений и уже без улыбок. В Лондоне Глазго Ньюкасле, а также в континентальных городах (Тулузе Нанте Лионе, где пока еще царило спокойствие) главные магистрали опустели, в теплицах замерзали засыхали цветы, прозрачные перекрытия над улицами разрушались; ветры и дожди опять буйствовали над площадями. Самолеты и машины неподвижно стояли повсюду, как будто к городу приблизилось вражеское войско. Оцепенение распространялось по западным градшафтам, и непонятно было, какие факторы этому способствуют. Оцепенение проникало в сенаты. Сенаторы испытали потрясение, чуть ли не ужас, когда черный Цимбо, даже не прибегая к оружию, вторгся со своими дикими ордами в Гамбургско-Бременский градшафт и спокойно продвинулся до моря, повсюду разгоняя сенаты, уничтожая продовольственные склады и пищевые фабрики. Возникла угроза, что он переправится через Дуврский пролив. Люди из этого немецкого приморского градшафта ранее прикрывали побережье вплоть до Голландии, до Зюйдерзее, но теперь они были отброшены в Вестфалию, за Рейн.
Бельгийский сенат собрался на заседание в Брюсселе. Этот градшафт, в отличие от других, не крошился. На рассеянных по стране голодающих слабосильных переселенцев здесь смотрели как на чудаков-энтузиастов, а то, что многие из них замерзают, расценивали как неизбежную эпидемию. Бельгийские сенаторы, улыбаясь, по телефону пригласили на свое заседание англичан. Встревоженные последними событиями лондонцы вырвались из зоны урагана, бушующего над их отечеством, и в один прекрасный день объявились (не в самой лучшей форме) в сияющей ратуше бельгийцев. Здесь, в Брюсселе, — как прежде — по небу проносились самолеты, широкие зимние улицы кишели пестрыми фланирующими толпами. Делвил выглянул из окна жарко натопленной залы, скривил бледные губы. И пожал руку широкоплечему Тену Кейру, бельгийцу: