Григорий Шелихов
Шрифт:
иначе - убили... "братские" белку в голову без промаха бьют... Как я
людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в
крови дуролома этого... По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с
Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу
Коху: мол, прикончи... Одна надежда была укрепить дело - заселить
новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне - ау! Перебежит
черная слава вольную дорогу... И дернул
тыкать! - сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. - Чего
доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а
может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план
действий..."
Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал
на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели
первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и
теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары.
На дороге и у амбаров никого не было. "Сбежал Хватайка. Молодец!
За ним, видно, и побегли все, ловят", - обрадовано подумал Шелихов и
быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае
поимки.
Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь
портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены
глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали
что-то лежащее на земле.
– Кончал!
– услышал мореход торжествующий возглас бурята.
Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор.
Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной
спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. "Стреляют
косоглазые точно, на смерть", - содрогнулся Шелихов, хотел сказать
что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин,
поклонился мертвому телу и вышел.
– От Коха не убежишь, - самодовольно укорил убитого совестный
судья. - На небе бог, а в Охотске Кох! - послал асессор свое
излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. -
Оставить на месте, варначье сами подберут, - сказал он бурятам и тоже
пошел на дорогу.
В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега
артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только
Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади,
заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда
Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на
бугре беглых, и все поняли...
– Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую
чиновную подлость, сумневаться не приходится, - махнул рукой в сторону
Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав
хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем.
В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили
брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они,
подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего
старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы.
Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки.
Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю
безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели
бесстрашного предстателя артельных интересов.
Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую
объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с
мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь.
Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что
может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..
– Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим
товарища-бродягу в могилу честь честью, - предложил кто-то из храпов,
когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок,
заступах и кайлах.
– Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно
подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его
обратно на стол!..
И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда
раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе,
бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным
многоголосием песня:
Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые!
Еще все наши станочки поразорены,
Еще все наши товарищи переиманы,
Я остался добрый молодец одинешенек в лесах.
. . . . . . . . .
Как задумал я перебраться на ту сторону,
На ту сторону на далекую...
– ...на да-а-леку-ую... - замер, взвившись на предельную высоту,
подголосок, и за ним:
Сам кончаться стал -
горько вздохнули голоса основной мелодии.
Сам кончаться стал...
–
подтвердила чья-то рокочущая октава.
И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова,
многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии
чувств и чаяний "клейменых" с хранимым в народной памяти грозным и