Хроника Рая
Шрифт:
– Я снимаю ваш вопрос, коллега Депре, – сказал президент Ломбертц, – вы перешли на личности.
Кристина бросила на Ломбертца быстрый и, как показалось Лоттеру, одобряющий взгляд.
– С вашего разрешения, – поджал губы Депре, – я попробую сформулировать иначе. Господин Прокофьев, это ваше риторическое, повторяющееся «мы» надо понимать как эвфемизм, фигуру речи, вы из такта, в интересах стиля не говорите «вы»?
– Нет, – ответил Прокофьев, – скорее всего это и вправду «мы». Слава богу, от нас (если вы хотите услышать о нас, здесь собравшихся) мало что зависит, если точнее, вообще ничего, то есть я смотрю
– Это стремление стать «выше» Культуры, – Кристина перехватила инициативу у открывшего было рот Хирникса, – пусть даже ради самой Культуры, как я понимаю вас (!), но, милый мой, не обернулось бы оно новым варварством, только теперь уже с «измами». Культуру нельзя отдавать на откуп Духу. Нельзя оставлять ее наедине (так сказать, в одной комнате) с тем, что выше культуры. (При том, что Культура, мягко говоря, не невинна.) Что касается нас грешных, дело не в том, что нам (на самом-то деле) не так уж нужна свобода. Она конечно нужна. Просто мы хотим от нее (на самом-то деле!) не слишком-то многого.
– Только не признаемся, в этом и под пытками, кажется, – ввернула Анна-Мария. – Я говорю сейчас, разумеется, о подлинном признании.
– Самим этим своим «непризнанием» мы воспроизводим культуру и цивилизацию. Но со всегдашней ложью культуры, цивилизации. Сие неизбежно. (Искренние попытки преодолеть приводят только к разного рода недоразумениям, пусть если даже и будят мысль.) Если честно, вопрос здесь только о мере и, как ни прискорбно, увы, о цене. Но прежде всего, о мере. – В этой реплике Кристины Лоттеру показался какой-то намек на завершение «официальной части» и приглашение к дружескому трепу.
– Затронутая коллегой Прокофьевым ситуация анонимности, здесь есть еще одна грань, – подыграл ей Лоттер. – Кто здесь погонщик, кто ослик? Погонщика вроде бы нет, но мы и Культура, и мы – все мы ослики.
– Коллеги! – поднялся доктор Ломбертц. – Регламент! Через четверть часа Прокофьева вновь позвали в Малый зал для оглашения приговора. Президент Ломбертц долго, наслаждаясь паузами, зачитывал витиеватый текст (рука Кристины), и только в самом конце стало ясно, что с преимуществом, как оказалось, с подавляющим преимуществом решение принято в пользу Прокофьева.
Его даже поздравляли. Профессор Депре долго тряс ему руку. Душа компании, незаменим на пикниках – вспомнил про него Лоттер.
Анна-Мария Ульбано, будто сошедшая с какого-то ренессансного полотна, прошла мимо, обдала волной и, не посмотрев на Прокофьева (ничего личного!), бросила Лоттеру, видимо, иронически: «Какой адвокат погибает в вас, Макс».
«Какого черта тебя понесло!» – шипел Лоттер, когда они уже спускались. Прокофьев как ни старался, все же не мог скрыть дрожь.
В университетском дворике к ним подбежала Оливия и еще две студентки-первокурсницы.
\\ Из черновиков Лехтмана \\
Наверное, уже ноябрь. В воздухе самые первые, редкие еще хлопья и последние самые, редкие уже листья. Эта внезапная зримость времени на переходе.
На другой странице \\
Как вещи правы. Как право то, что ими правит, что прочней и глубже… Вся эта правота подчеркивает только безвыходность, но чью?.. Должно быть, что Бытия…
Они пили коньяк в крошечном ресторанчике с видом на Университет.
– Здесь, с высоты, когда не видны детали, – вздохнул Лоттер, – только парк, черепица крыш и главный корпус, почти как собор. И вечер сейчас такой светлый и тихий, и теплый.
– Я заметил, – улыбается Прокофьев, – чтобы проступил смысл, должны уйти, исчезнуть детали. Одна незадача только – в деталях жизнь, то есть жизнь и есть эти детали.
– Ну и что, что жизнь. У нас как? Если жизнь, то уже и права, и ей не нужны оправдания, сама раздает их кому ни попадя… Вот сегодня была неживая жизнь, млеющая от самой себя.
– Да нет, она нервничала, злилась, осталась неудовлетворенной.
– Ладно-ка. Мы еле вымолили у нее помилование (точнее отсрочку, но Лоттер, конечно же, не сказал этого вслух).
– Но разве этот наш победный счет не впечатляет? У меня, знаешь ли, появились надежды. – Прокофьев шутливо чокнулся со стоящим перед ним коньячным графином. – Меня умилил тот пассаж в доносе, где говорилось о моем занудстве. А знаешь, Макс, они ведь скоро выдавят тебя из совета.
– И правильно сделают. Я сам уйду скоро.
– Почему?
– Слишком много жизни. (Лоттер не уходил, пока зрела вся эта интрига против Прокофьева.)
– Как ты думаешь, почему они все-таки меня не выставили, – Прокофьев кивнул на распростертую внизу территорию Университета.
– Наверное, не только одной Кристине не нравится анонимность интриги, – Лоттер усмехнулся над словом «анонимность», – многие в нашем совете не приемлют подлости, если она исходит не от них самих. А есть и такие, кому просто приятно поступать порядочно, если это не затрагивает их интересов. У многих наших коллег, видимо, есть потребность в этой анонимности, – опять усмехнулся Лоттер, – но они хотели бы ее контролировать. Это и была борьба за контроль, вот почему ты остался «в живых» сегодня. Но, естественно, есть несколько более рациональное объяснение: всем ясно, что наших аргументов вполне хватит, чтобы восстановить тебя через суд, а кому это надо? (Куда как проще дождаться окончания контракта. Этого Лоттер тоже не произнес вслух, да Прокофьев и сам понимает. На этот счет у Лоттера, кажется, появилась идея – он заручится поддержкой кое-кого в Совете Попечителей, может, даже удастся настроить и весь Совет.) Представляешь, Ник, пока ты там общался с девушками, Оливия рассказала, оказывается, это она собрала отзывы, и всего за три дня.
– Вот как?
– И если бы только студенческие. Она нашла выпускников там, в «долине», за разные годы. Там есть листочек Марии (Лоттер постеснялся сказать «твоей Марии») и целое сочинение фрейлейн Дианы. Я не читал, конечно. Оливия в самом деле отдала все это нашей синьоре Ульбано за пять минут до начала действия. А ведь в трибунале никто не поверил Анне-Марии, что она не знает содержания. И я не поверил. Жаль, что не дошло до отзывов, они бы добили наш трибунал.
– Ты же не читал, Макс.