Хроника Рая

Раскин Дмитрий Ильич

– Оливия сказала. И что, я сам не знаю, как к тебе относятся наши студенты… некоторые, во всяком случае. В общем, я восхищен Оливией. Совсем еще ребенок, а такая хватка, такой напор и так все близко приняла… насчет тебя.

– Ты посвящал ее в подробности?

– В общих чертах, разумеется. Она так увлеклась, – Лоттер подбирал слово, – борьбой за тебя. Может, конечно, это для нее приключение, игра, не более. Видимо, все-таки детство.

– Ну, если детство, – хмыкнул Прокофьев, – детству простительно.

...

\\ Из черновиков Лехтмана \\

Голос, должно быть, птицы, переходящий вброд опустошенное небо осени. Трепет пространства в утлом багрянце рощиц своих… Или, напротив: раскрытие завязей, ускорение токов по жилам мира – мира, что своею лазурью, своими ветками, своими озерами предвкушают бытие… Я не знаю – Бог ли в этом во всем? Смысл? То, что превыше смысла?… При этом устройство – Устройство Бытия, Бытия и Ничто не то. Высвобожденья нет. Прощенье будет. Мир подступает к горлу соленым комом. Ничего не надо.

Они возвращались каменным мостиком, сложенным здесь из огромных глыб тысячу лет назад, соединившим два склона, поросших домами, городом, жизнью. Этот вид

на огни, на мерцание жизни, на все эти пространства, провалы ночи, вообще-то привычный для обоих друзей, сейчас поразил их своею бытийностью. Прокофьев и Лоттер шли молча, не глядя друг на друга, как бы боясь расплескать.

Природа вещей, протекание времени, добро и зло, неисчерпаемость мира, вся бессчетная масса рождений, смертей, все потуги, невнятица сущего, того, что суще сейчас хоть сколько, пытается быть сущим, удерживает себя на самой кромке – все это было явственней сейчас, подлинней, глубже и явственней всегдашних самих себя… Минутная чистота покоя, будто в самом деле знаешь, зачем ты здесь… и мир зачем устроен так…

...

\\ Из черновиков Лоттера \\

Ночь привычно, заученно входит в город. Так, наверное, входит войско, много раз здесь уже побывавшее, зная заранее, что не встретит ничего, кроме безразличия и покорности населения, вообще пейзажа, чьи промерзшие горизонтали, скорее всего, что где-то смыкаются. Скудность всегдашней дани…

Огни, там внизу, на трассе есть отражение Трассы Млечной из никуда в никуда, коей пока что толком и нет – отражение, упреждающее сам предмет отражения…

Пространство жизни освобождает себя от деталей, подробностей, звука, вообще движения, будем надеяться, в пользу сущности – сущности сущего…

Снег пошел как-то вдруг и кончился тоже внезапно. Комната на …надцатом этаже. В комнате – ты, что-то такое слагающий о счастье, судьбе ли, бытии. Теплое пиво не лезет, но ползти к холодильнику ставить… Внизу супермаркет, забывший снять рождественский свой прикид, закрыт. В его недрах свет, скорее всего, что охрана смотрит себе TV. Одинокий авто – облачко выхлопа так похоже сейчас на то, что выдохнуть может случайный прохожий, если б он только был… Оптимизм рекламы перпендикулярен жизни и проводам.

Небо есть веко, хотя… может, напротив, глаз. Он, наверно, и должен быть таким вот незрячим. Потому как не-виденье имеет свои преимущества перед виденьем. Но тебе суетиться особенно нечего, потому как и то, и другое не про тебя.

Квартира спит, ну и славно. Как сладко тебе одиночество. Желтый пульс семафора лишь умножает оставленность пространства. Что же, входит в программу. И эта опустошенность тоже, видимо, входит. Так что не надо бы так упиваться лирикой этой ночи.

Тело, можно сказать, что обрыдло, нет ничего такого уж страшного, но в последнее время, что-то все чаще оно тебе пакостит по мелочам – в смысле кишечника или же секса.

Вещи ночи сейчас состоят из одних лишь согласных, что роднит их хоть сколько с тем Текстом – читай, сам проставляя сплюснутое «о» луны. Счеты Бытия и Ничто так грандиозны и так не-зна-чи-мы. Пугающая, непосильная им самим, завораживающая чистота… Тебе ж остается только: смысл есть, смысла нет – одновременность жиле-тик спасательный, раз уж не можешь никак без истины, пусть даже ты здесь и прав…

Ты благодарен, скорее за равнодушье к тебе пространства и особенно времени. Ценишь их последнюю бесчеловечность. Других оснований для свободы и чтобы дышать, пожалуй, что нет… Взгляд, равно как и чувство, равно как и мысль – все они топчутся у порога. И твой прорыв через мысль, сквозь мышление (сколько там этажей?) тоже топчется здесь же, что бы тебе самому ни мнилось.

Это приятие жизни и смерти, а тебе не по силам… ни то, ни другое. Потому как раз и приятие… А последнее, главное (как еще назвать?) – ты как будто и подержал это в своих руках… подержался за…

Отсутствие – способ бытия, насколько может… не дотягивающий до… Вытри слезы, раз уж стоишь пред его лицом. Свет твой. И тьма – твоя. Чего же еще желать…

Снова снег, но так медленно, что не хватает терпения проследить, достигает ли он проводов, крыш авто, асфальта. Перспектива улицы, как ей положено, выводит туда, где вереница огней обратилась в скопление – сплошное пятно – опять же намек на Ничто, у которого нет «той» стороны, если только это не мы – возвращение мысли, довольно нехитрой к себе самой. Что ты пытаешься так заболтать? И кому набиваешься в собеседники, в сотрапезники?

Все, что есть – есть все то, что есть и не есть как оно само в неимоверном напряжении того, что есть… От этого вроде не легче, хотя бы честнее. А шанса другого и нет для нас.

Немота квартиры продолжает себя в слоях эфира, что параллельны пейзажу. Пейзаж пересек трамвай – пустой, последний, пробежал, раскачиваясь. Если б ты жил пониже, то услышал б сейчас его перестук и твои стекла (особенно то, что с трещинкой в форточке) отозвались бы. И люстра отозвалась бы… И тень пошла бы по потолку и в углу бы пропала. Этот привкус себя самого, какого? Любого, без разницы. В ванной бормочет труба.

Пустота. Ее части – Вечность, все то же Бытие и бытие, и Ничто. Части, что не имеют общего с этим Целым? Теряют на участи «части», но это единственный способ быть для них? То, что их держит как «части», что дозволяет им так – только это реальность? Вряд ли. «Части» мимо проходят и «Целое» тоже проходит… Все, что тобою не сделано-сделано, стилем сказать, за жизнь, вообще не имеет значения, но вызывает стыд, хоть сто раз принимай за признак первичный подлинности.

Над тобою проснулись. Слышен скрип половиц. Усилия крана слышны. Дверь на кухню слышна.

То, что не по зубам времени, даже если смывается временем начисто – то, непосильное опять же для мысли, будь это мысль о Ничто, о пределе мысли… По направлению к Недостижимому как-то все меньше вещей и вообще всего… Что же, преодоленное, в этой преодоленности обретает свою глубину, что не сводится к сущности только… но и к бытию не сводится (несводимость не есть превосходство?!) Сколько муки, мути, боли… Все больше воздуха.

Что с собою возьмешь в никуда? Всё оставишь. Всё здесь. Что с того, что Устройство Бытия – пусть Устройство Бытия! – Как оно все-таки хорошо, особенно тем, что его и нет… Закон и Смысл, отсутствие Закона и та предельная, безжалостная, захватывающая невозможность Истины– всё здесь, вот так, теряя ль, обретая… и твой прорыв самозабвенный сквозь это все – он тоже в нем.

Что-то в этом все же не то!

Вы-сво-бо-жде-нья

нет! Но это значит, что ужас, и абсурд, и безысходность, истина, подлинность, свет, да и сама свобода держатся ни на чем , не обольщаясь на собственный счет – им не нужно равновесие… Это значит, с тобой здесь честны? Судьба не важна (пусть сбылась). Можешь смыть ее грим. Когда время придет, ты попросишь лишь только: успеть оглянуться, дабы вглядеться во все… так, в последней попытке увидеть или же просто запечатлеть в сознании, что в следующий миг будет стерто без следа…

После лекции Прокофьеву принесли записочку. Понятно, от кого. Ну, конечно же, Оливия назначила свидание.

Наверняка у фонтана в университетском скверике. Точно. Как оригинально и сколько вкуса. Чего ей, собственно? Еще что-то хочет выжать из «ситуации», тем более, что на днях пообщалась с Дианкой и Марией. Надо ждать какого-то нового поворота в сюжете? (Он еще спрашивает!) Девочка, кажется, вообразила, что будет руководить. То, что не сказала, это точно. Мария просто тогда позвонила бы ему и послала бы. Дианка? Наверно, еще бы и приехала из Африки посмотреть в глаза Прокофьеву.

Оливия не выдаст, потому как было бы слишком просто, а девочке нужна сложность, судя по всему. Ребеночек ковыряется во внутренностях куклы – знакомится с окружающим миром. Ей хочется длить и длить, усложняя фабулу, обостряя время от времени. И его позвала, скорее всего, «обострить». Даже не сомневается в том, что он придет. В первый и последний раз, кстати. Просто скажет, что все это не имеет для него значения (он уже ей говорил). Он выходит из «ситуации», а они все, если так хочется, могут продолжить без него.

Если же скажет, что все это важно и он должен (а что, собственно, он тогда должен?), это тоже может ее спровоцировать. М… да. Вот тебе и юность – второе издание, переработанное и дополненное. Манипулировать собой он этой соплюхе не даст, она сейчас легко убедится в этом. Изобразить удрученность? «Что там у Дианки с Марией?! От этой картинки мозг в кости закипает». Он жертва: обманут, раздавлен. Кстати, напрасно иронизирует, просто еще не разобрался, удручен ли, раздавлен? Просто ступор у него еще какой-то… Наплести ей что-то такое a-la Пруст. И ее авторские амбиции, она ж, ни много ни мало житейскую ситуацию подняла до «литературы», будут удовлетворены? Поймать девушку на этом ее эпигонстве? Да нет, навряд ли поверит. А если Оливии просто нужны прокофьевские восторги по поводу ее, как ей мнится, решающей роли в этой истории с трибуналом? Кстати, надо действительно быть благодарным, попробовать. А если у нее на Прокофьева свои виды?! Может, на этом как раз и сыграть? Тем более, что в ней, как ни отворачивайся от факта, что-то такое есть.

Получается, что ни подумаешь, полнейшая дурь выходит. Интересно, а что бы было, если б он еще и действовать начал?

– Добрый день, доктор Прокофьев! – Оливия нагнала его на аллее, ведущей к фонтанчику.

– Здравствуйте, барышня, – они сели на скамейке возле фонтана. Прокофьев поблагодарил ее за участие во всей этой истории с советом (если б не эта ее интрига, он был бы и в самом деле тронут и благодарен). Оливия восторженно и подробно о том, как все придумала с письмами студентов, как добивалась, уговаривала одних, заставляла других, редактировала третьих. Какую сцену разыграла перед синьорой Ульбано. Что же, ее приключение, ее праздник. Прокофьев рад, что подвернулся под руку. Может, он просто демонизирует Оливию на почве собственных угрызений. Ребенок же еще совсем, бойкий, сообразительный ребенок. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» Может, Оливия уже получила свое? А он действительно ей кое-чем обязан. Если создать у нее впечатление, что борьба за него-Прокофьева еще не закончена (чистая правда), это ее отвлекло б от прокофьевской «любовной линии». Впрочем, этой энергии, кажется, хватит на все. К тому же борьба с советом ей, вполне вероятно, уже наскучила или же вскоре наскучит, а «лайф стори» ей интереснее, здесь она выдержит стайерскую дистанцию.

– Доктор Прокофьев, после той нашей встречи в кафе вы посчитали меня интриганкой, – Оливия сделала паузу, воображая, что он потрясен ее проницательностью и беспощадностью к самой себе. Прокофьев ей подыграл.

– Вот, – она достала из своего рюкзачка листки, один напечатанный и целая пачка мелким почерком, – отзывы Марии и Дианы. Как вы думаете, почему я изъяла их из общей стопки пред тем, как передать все профессору Ульбано?

На этот раз Прокофьев не подыграл.

– Нет, не подумайте, – ей самой же пришлось прервать свою столь эффектную паузу, – там нет ничего такого, просто у некоторых принципиальность обостряется именно тогда, когда нужен просто здравый смысл. Возьмите. Не мне, конечно, советовать вам, просто хочу, чтоб вы знали, какое решение вы ни примите, я смогу, – тут она осеклась, как бы из скромности, – попытаюсь помочь вам.

– Оливия, – мягко улыбнулся Прокофьев, – эти бумаги адресованы не мне, поэтому прошу меня извинить. Еще раз спасибо большое за все. Мне пора.

Как только не задохнулся от собственной щепетильности. Сам не ожидал, что эта его игра, его позерство принесут сейчас такое облегчение. Взять, это значит признать ее «право» в обмен на «правду». Принять ее правила. Вдруг он понял: она рассчитала так, что он не возьмет. Знала, что не возьмет и последние ее слова, это ее предложение помощи, чтобы уж точно не взял. Этим она себя и выдала, здесь она пережала. Но риска-то никакого. Если бы взял – у нее одни преимущества, да что там, победа «туше». А по содержанию: если там не то, на что она намекнула, ну не так поняла, что взять с обаятельной, юной, наивной и чистой, пред которой Прокофьев к тому же в долгу. То есть все-таки там не то?! (Он, кажется, как-то не рад, что «не то»?) Да нет – тень на обеих любовниц, такая густая, хорошая тень… И от этого теперь не денешься никуда. Не возвращаться же за листочками. То есть этот ангел опять поставил его перед: «было-не было». И, как ни смешно, она выигрывает в любом случае, поверит ли он или будет мучиться. Но ей, кажется, хочется, чтобы именно мучился. (Потому и повернула так, чтобы он не взял, а не из-за того вовсе, что девушки чисты и невинны пред ним.) И видимо, уверена, что он сам придет к тому, что вот именно «было». (Придет, а не получит на блюдечке, через муторную, унижающую его рефлексию придет.) Странно, все это, в общем-то кстати, более чем кстати. Потому что до этих чудных листочков он обманывал двух замечательных девушек, а теперь – они предали его, пусть с оговорками даже, «настучали», «заложили». И это куда повесомее всего, что вокруг «было ли что между ними, не было». Несоизмеримо серьезнее всей этой его «ситуации». Вот так, внезапно и даром (с ладошки Оливии) свобода рук на основе собственного морального торжества, полной моральной победы! С чего это вдруг такой подарок от этой перевозбудившейся девственницы? Она просто не поняла, что преподнесла ему. О таком вообще-то и не мечтал. Он вдруг ощутил… что… опять свободу?! Что-то в последнее время слишком уж часто ее ощущает по этому поводу. Подозрительно даже.