Хроника Рая

Раскин Дмитрий Ильич

Секретарь совета Кристина фон Рейкельн огласила регламент, зачитала «пределы компетенции совета». Лоттер всякий раз удивлялся Кристине, в этом рутинном, заученном ритуале была для нее поэзия, а в любое другое время сама же охотно иронизировала над процедурой и радовалась лоттеровским остротам насчет «трибунала».

Госпожа Герард, высокая, сухопарая, с длинным тяжелым лицом, начала читать донос.

Только ей удавалось вот так «над добром и злом». Где-то к середине чтения у нее получалось уже нараспев, с интонацией мойры.

Донос был с перехлестами, даже с нелепостями, как Лоттер и

предполагал. Но ему показалось даже, что нелепости были допущены специально, слишком уж нарочитые они, какой в этом смысл? Лоттер чувствовал, что какой-то смысл в этом есть. Прокофьев же даже обрадовался, уверенный, что будет легче опровергнуть.

Ему был задан вопрос. Прокофьев совершенно спокойно ответил, да, любая идеология, даже самая прогрессивная, самая человеколюбивая должна знать про себя, что она – идеология только, и неизбежно упрощает картину мира, сужает поле рефлексии культуры, отчуждает то, чего отчуждать как раз и нельзя, затмевает в неисчерпаемости жизни, в глубине бытия, в его невыразимости. И всякая идеология в этом смысле есть пошлость. Когда же идеология говорит: «Здравствуйте, я – истина», мы должны указать ей ее место, и так лучше будет для нее самой, для ее правоты, для истинности того, что есть в ней истинного.

Когда он закончил, профессор Депре спросил с мягкой, доброй улыбкой:

– Таким образом, господин Прокофьев, вы подтверждаете все, что было указано в заявлении?

Все заметили, конечно же, это обращение «господин», вместо «коллеги» и, кажется, приняли его.

Прокофьев стал излагать все заново, понимая, что, когда остановится, профессор Депре просто повторит тот же самый вопрос.

– Достаточно, коллега, – перебил его Лоттер, – все, что вы говорите, не только понятно (не надо ломиться в открытую дверь), но и разделяется членами совета, – Лоттер посмотрел на своих непроницаемых собратьев и кивнул так, будто сдержанно благодарил их за самое горячее одобрение, – проблема, как представляется, в другом. В элементарной неподготовленности уважаемого студента (будем исходить из добросовестности его намерений!), нам всем надо подумать об усилении требований к поступающим, а коллеге Прокофьеву безусловно надо избегать двусмысленностей, с учетом уровня аудитории, пусть это весьма унизительно для Университета, но жизнь есть жизнь.

Лоттера призвали к беспристрастности. «Почему он не может сдерживаться? – досадовал Прокофьев, – не пытается даже. Они этой язвительности не простят ему, а отыграются на мне. А про “ломиться в открытую дверь”, это он мне вернул за ту пародию?»

– Мы, конечно же, благодарны профессору Лоттеру, – начала Кристина фон Рейкельн грассируя (вне стен Малого зала она вполне обходилась без грассировки), – за столь глубокое и, главное, своевременное обсуждение проблематики уровня наших абитуриентов, но в заявлении, насколько я поняла, говорилось о неаргументированном, злонамеренном и безапелляционном, я цитирую: «тотальном отрицании левых взглядов». (Почему же неаргументированном? – пробурчал Прокофьев.)

– Значительная часть наших студентов, – продолжила Кристина, – вполне искренне разделяет левые убеждения, и мы не можем это игнорировать.

– Что-то слышится родное, – почти сказал Прокофьев.

– А в прошлом году, – обрадовался Лоттер, – мы обсуждали, правда, только на факультете, бумагу, где коллега Прокофьев обвинялся в тоталитарном отрицании правых взглядов (умеренно правых), не так ли, госпожа Герард? – Лоттер выдержал паузу. – Доктор Прокофьев, очевидно, центрист. Тоталитарный центрист.

Госпожа Герард весьма раздраженно потребовала, чтобы профессор Лоттер не превращал трибунал в фарс. И даже не заметила, что так и сказала: «трибунал».

– Коллега Лоттер, – вновь улыбнулся профессор Де-пре, – употребил в отношении господина Прокофьева термин «тоталитарный», тогда как господин Прокофьев не единожды демонстрировал свою толерантность, – профессор Депре сделал короткую, но куда более сочную, нежели у Лоттера паузу, – ко всему, что так ли иначе касается расизма и национализма.

Прокофьев задохнулся:

– Я всегда говорил и буду говорить, что это зло – зло абсолютное, без смягчающих обстоятельств (чувствовал сам, что нелеп в этом своем волнении и пафосе). Я говорил студентам, что современный расизм часто подает себя в упаковке культурно-цивилизационного подхода. Или же так могли быть истолкованы мои слова о том, что противоречия в понимании между цивилизациями есть, и какая-то часть этих противоречий неснимаема, и риторика мульти-культурализма, пусть и из лучших побуждений, часто лишь затушевывает глубину проблемы, а на той цивилизации, которая выработала идею понимания, приятия «другого», «чужого» лежит особая ответственность – неужели это было услышано как проповедь исключительности?!

– Извините! – возвысил свой оскорбленный голос профессор Депре. Трудно было представить, что этот человек еще минуту назад так мило улыбался, – Я еще не закончил! – на самом-то деле он как раз сказал все, что хотел сказать. Все осуждающе смотрели на выскочку Прокофьева и никому даже не пришло в голову, почему же профессор Депре не продолжает?

– Что ж вы, господин Прокофьев, – доброжелательно сказал доктор Хирникс, – так забегаете вперед со своими оправданиями? – и хотя всем было ясно, что оправдываться скорее уже поздно, все согласно закивали.

– Я и не оправдывался, а разъяснял, – огрызнулся Прокофьев.

– Держитесь с достоинством, – дал такой преисполненный отеческой мудрости совет доктор Хирникс.

На это нужно уже было отвечать многословно, но Прокофьеву такой возможности не дали. Лоттер попробовал было, но президент Ломбертц отказал ему в слове, надо дать высказаться остальным.

Все и высказались, что-де все это недопустимо в наших стенах, пусть если даже на уровне двусмысленности, как справедливо заметил наш многоуважаемый коллега Лоттер. И наша цель – помочь доктору Прокофьеву. Да, да, именно помочь. («Вивисекция как форма дружеской помощи», – кивнул про себя Прокофьев.)

Подошла очередь роскошной Анны-Марии Ульбано. В любом обществе само ее присутствие не давало окружающим забыть о гендерных различиях. А ее голос. О, ее голос вызывал эротические переживания и у неодушевленных предметов. Причем это не было плодом усердных упражнений, долгих тренировок, само собой получалось так. И в этом, угадывающемся всеми «само собой», заключался, должно быть, главный эффект.

Анна-Мария выложила пачечку листков:

– Это отзывы студентов о лекционных курсах обвиняемого (как бы случайно оговорилась) и, в частности, о той злополучной лекции, которую мы столь внимательно и беспристрастно сейчас обсуждаем. (Прокофьев с Лоттером удивленно переглянулись.)