Хронология
Шрифт:
– Подарок на Рождество? – эхом лестничных пролётов повторяю я в лёгком оцепенении. Я, конечно, знаю, что есть такой праздник – Рождество. Венки из остролиста, колокольчики, Санта-Клаус, полосатые чулки у камина, ёлка с мандаринами на ниточках, красно-белые леденцы, снеговики, салазки и прочие санки с горки. Но мысль о том, что пространство этого праздничного мельтешения хоть как-то соприкасается с моим параллельным ему миром, абсурдна и вызывает лишь нервный смех. Я и Рождество, это как сатанинская месса на Пасху. Лучше даже не пытаться.
– Мне ничего не нужно, - отвечаю я спустя пять рассветных минут молчания и два глотка кофе.
– Не стоит беспокоиться об этом.
Водитель смущённо сжал губы, и в равной мере виновато и зло пожал плечами. Всё-таки признал своё поражение в очередной попытке залезть ко мне в душу поглубже и повыкинуть оттуда бережно накопленные мною, немногие сумрачные воспоминания, заменив их своими праздниками, улыбками и вишнями. Нет уж! Вы отняли у меня и так слишком много для того, чтобы требовать ещё и мою расползающуюся в руках, рваную душу. Перебьётесь.
Допив кофе и взяв с собой один персик, я стремительно покидаю кабинет в поисках великого клёцконосого хирурга Баркли: вчера ночью в голову пришло несколько интересных идей насчёт противоестественных скрещиваний лизоцима с химическими стерилизаторами, а также его облучения изотопами стронция. Непонятно, правда, куда можно будет пристегнуть полученные результаты, но в Антинеле у нас что главное? Процесс. А со всем остальным потом разберёмся.
Навстречу попадается д’Эспозито в белом берете, громко хрустящий анисовым леденцом и на ходу читающий свежие «Будни Антинеля». Он здоровается и шмыгает вокруг меня взглядом, словно сожравший сметану кот, который понимает, что ему не миновать трёпки, и потому отчаянно хочет смыться побыстрее под диван, чтобы все про него забыли. Я молча стою и смотрю на два сантиметра выше белого берета, чуть покатывая персик на ладони. Д’Эспозито мнётся, потеет и зверски нервничает, потом срывается и выдаёт:
– Этой ночью после трёхчасовой Волны флигель перекособочило. В него теперь входы из всех корпусов и ни одного выхода.
– Что вы мне врёте. Не было этой ночью Волн.
– Была, - д’Эспозито порезал леденцом верхнюю губу и теперь нервно, раз за разом, кончиком языка слизывает набухавшую алую каплю, похожую на ягоду морозной калины. При этом глаза у него как-то странно косят, устремляясь взглядом к кончику носа.
– Была Волна, искусственно созданная. Ростоу жахнул какой-то Гончей тройную дозу, и мы с Оскуро огребли по полной программе. Хотя, конечно, интересно получилось, с флигелем-то…
– Интересно получится с Ростоу, а вы берите Дори, и чтобы к десяти параметры Римановой просчитали, которая мне флигель вернёт в относительно человеческий вид. Не будет расчётов – кладите оба на их место по собственному. И сразу сотню на цветы и венки. Чтобы коллеги не тратились. Вам ясно?
– Да, господин директор Института, - пробормотал д’Эспозито. – Я могу идти?..
Киваю и скольжу дальше, отсчитывая многоточиями шагов километры коридоров, в водовороте спешащих на рабочие места сотрудников, в островках неяркого света матовых ламп, чуть задевая краем летящего за спиной палантина стены и лестничные перила. Я всегда очень быстро хожу – некоторые шутят, что меня носит по коридорам вечным антинельским сквозняком. Или это я ношусь так быстро, что создаю сквозняк?..
Зато точно известно, кто создаёт селёдочный запах на территории флигеля реанимации. Мерещатся сладострастно прижавшиеся друг к другу бочковые иваси с томными золотистыми глазами. И тралящие моря суровые моряки в резиновых сапогах и зюйдвестках. Так вот белый халат хирурга Баркли пахнет, как та самая зюйдвестка плюс те самые сапоги, вместе взятые, мелко порезанные и хорошо промаринованные в селёдочном рассоле с луком.
С Баркли мне феноменально легко общаться. Он похож на драного помоечного кота, старого, облезлого и мудрого, познавшего на своей собственной шкуре все прелести жизни и все её горести. Он знает все оттенки моих настроений и понимает с полуслова, даже с полувздоха.
Решив пока никого не скрещивать, но немного пооблучать, Алекс пускается в рассказ о том, как к ним в корпус приходила поохотиться Эми Томпсон. Она явно стащила у строителей банку сурика и накрасила им губы, поскольку никакая помада не даёт такого невероятного оттенка, а ещё намазала веки голубыми тенями и заколола в волосы розу. В таком виде Эми часа три обреталась возле курилки, обтирая стены, жеманно хихикая и заигрывая с вышедшими на перекур подчиненными Баркли, что дало свои плоды, правда, неожиданные. Девять из десяти медиков после встречи с Томпсон твёрдо решили завязывать с курением…
Я откидываю голову на спинку кресла, с явным наслаждением выслушивая Барклины басенки наизнанку. В кулуарах клёцконосый хирург носит очаровательное прозвище «король летучих обезьян», а от меня Алекс скоро получит орден Ойла союзного первой степени. Если его коллеги в очередную «тёмную» не утопят от зависти в унитазе, конечно.
Серое утро медленно перетекает в столь же убогий и бесцветный день. Воздух в преддверие обеда пахнет котлетами и компотом. Несмотря на гнусный дождик и оттепельную жижку, очень холодно. Утренняя порция кофеина давно растворилась в полынной крови, и потому зябко и всё раздражает.
Одиннадцать утра, крыльцо административного корпуса – покосившееся на один бок, словно подбитый танк, с торчащими из щелей между ступеньками сухими травинками. В то мгновение, когда пятёрка и девятка на часах над входом неуловимо трансформируются в два нуля, к крыльцу подкатывает чёрное бронированное авто. Водитель выходит и открывает дверцу. Я медлю на ледяном колючем ветру, рвущем мне горло когтями, и безжалостно пью глотками этот ноябрь, словно отравленный горький абсент.
– Ну что же Вы?! – крикнул водитель почти с отчаянием, стиснув пальцы на краю дверцы и дрожа от холода. Я вновь, как и утром, пожимаю одним плечом и сминаю каблуками разделяющее нас расстояние. «Ну что же Вы?» - это самый нелепый вопрос из всех, что мне доводилось слышать. Интересно, как на него полагается отвечать…
В салоне тепло и пахнет шоколадом, и сразу виски наливаются свинцовой усталостью, а ресниц касаются мягкие, ватные лапки сна, предлагая закрыть глаза и подремать под ворожащую из магнитолы сладкоголосую Энию. Водитель бархатисто шепчет:
– Отдохните по дороге, Вы ведь почти не спали этой ночью…
У меня нет сил сопротивляться – голова сама падает на мягкую спинку кресла, и беспамятство смыкается надо мной тяжёлыми тёмными водами ноября. Рокот движка, пение кельтской колдуньи, шорох ветра, срывающегося с обтекателей и антикрыла… Я, кутаясь в палантин, лениво приоткрываю глаза и искоса смотрю на пилотирующего авто по безымянному шоссе водителя.