Хватка
Шрифт:
Дунай только-только начал подниматься и, судя по тому, как дрожали его ослабевшие лапы, и близко не собирался лаять, но дед, едва только овчарка стала проявлять признаки выздоровления, тут же принес из колхозной кузни кусок ржавой, колодезной цепи, старую, задубевшую уздечку, сделал псу ошейник, и надежно скрепил между собой стену, цепь и собаку.
Все то время, пока старший Бараненко возился с привязью, Дунай, лежа под нависающим над ним сеном, внимательно за ним наблюдал. Петруха, что стоял «на часах» у двери и следил за тем, чтобы во двор не вошел кто-то чужой, встретился взглядом
— Он все понимает, — тихо прошептал оголец, — дед, слышишь?
— Слышу, — отмахнулся из угла старик, — конечно понимает. Военный пес, это тебе, брат, не просто так. Псина умная. Вот сижу, а в спину будто человек смотрит. Так надо, …собаче, — обернувшись, тихо сказал дед Дунаю, — ты дюже не кори нас. Не приведи господи, выскочишь сдуру во двор, увидят немцы, и тогда нас всех, …как тех евреев за Правлением порешат.
Вот, это я тебе из уздечки связал, на морду. Не упирайся, — натягивал старик псу на нос задубевшие от времени ремешки, — без этих постромков тоже нельзя. Овчар ты, видать, хороший, очухаешься и станешь службу свою собачью нести. А вот зайдет кто чужой во двор, ты почуешь и станешь брехать на все село. Этого, брат, …никак.
…Ни вертись, Дунай, потерпи. Такая уж у тебя сейчас жизнь пойдет — тише воды, ниже травы. Будет приходить Петрок, чтоб кормить, снимет этот …намордник. А как поел, тут же обратно в узду. Ты уж нас не подводи, — потрепал дед за холку прислушивающуюся к его словам собаку, — поуспокоятся немцы, выйдешь и ты из неволи…
К Пустовым пошли не с самого утра, а чуть погодя. Бабка Мария не могла отпустить деда «к людям» не пошептавшись с супругом. Петрок ждал у калитки, баловался с двуручной пилой, уперев один ее край в землю, а другой, после удара по звонкому, металлическому полотну, нажимал к низу. Пила сгибалась и пела «пуйи-и-и, пуйи-и-и-и…»
Дед Моисей не долго выслушивал рекомендации супруги и вскоре вышел. Усевшись на скамейку, он принялся мотать онучи и обувать свои старые кирзовые сапоги, которые всегда стояли здесь, под лавкой, с марта по октябрь, и назывались у него «для работы». Трогать их можно было разве что матери или бабке, когда те прибирались на пороге, да и то, только для того, чтобы передвинуть с места на место. Раньше дедовские сапоги «для работы» то и дело менялись. Стоило только отцу Петрухи получить себе в МТС новые, дед, если его рабочая обувка была уже совсем никудышная, сжигал ее в дворовой печке, за что бабушка всякий раз его отчитывала: «Дав диму, сива голова, на все село. Ладно я з тобою горюю, за що сусідам терпіти таке горюшко?»
Странно, бабка ворчала так всякий раз, когда дед жег сапоги и труба их выбеленной на лето дворовой печи в самом деле дымила на всю округу, словно паровозная, однако, в то же время Петрок не раз видел, как сама бабуля давала деду поручение сжечь что-то из обветшавшей одежды или обуви. Неизвестно, как было у других, но у них дома все из «тряпья», как называла это баба Мария, принято было жечь, причем каждый раз, включая то время, когда дед палил свои «треклятые» сапоги, она стояла у двери и внимательно следила за этим, будто завороженная...
— Чего пилу ломаешь? — подходя, бросил дед. — Где мне зараз, при немце, другую найти?
— Я не ломаю, — буркнул Петрок, поворачиваясь и направляясь за ним, — она, если так делать — поет, хотел тебе показать.
— Поет, — повторил за ним дед и, улыбнувшись, добавил, — ты мне лучше у Пустовых покажи, как она поет. Запам'ятай, будеш погано справлятися, відправлю додому, з Яринкою всі распилю.
Петрок понимал, что это, конечно же, шутка, но мысль о том, что из-за какой-то мелочи этот день рядом с Яринкой может не состояться, заставила его умолкнуть, собраться и уяснить себе пусть и не озвученное напрямик, но вполне понятное требование деда: они идут к Пустовым не для того, чтобы Петруха развлекал дочь агронома разговорами.
Тетя Люба, как видно, ждала, что они придут раньше, готовилась. Сама хозяйка была где-то в хате. У дровяной кучи лежала пила, а у стены стояли две лопаты. Был еще топор, которым по приходу Бараненок малыш Васько уже тюкал одну из обгоревших до углей доску.
— Здаров, козак, — подмигнул ему дед, — А де ж мати?
— В хати, — ответил малыш, продолжия практически безбедно для доски, бухать в нее носком тяжелого топора.
В этот момент из-за угла появилась Яринка:
— Здравствуйте, диду, — на ходу бросила она, и тут же побежала звать мать.
— Быстрая на ногу девка, — глядя на нее, будто сам для себя заметил вслух старик, — и на руку. Пока у нас были, бабка Марья говорила, что и до работы охочая. А, Петрок?
— Не знаю, — сдержанно ответил внук, — я з нею не працював.
— А сiно, хто кидав? — спросил дед. — Я все видел со двора, …быстрее тебя управлялась.
Петрок покраснел, но ничего не ответил. Через пару минут пришла тетя Люба, показала, где взять за сараем козлы, забрала топор у перепачкавшегося углем Васька, и работа закипела.
Любовь Николаевна с Яринкой носили и складывали на козлы доски, а дед с Петрухой выбирали место для спила, чтобы ненароком не налететь на гвоздь, и после этого резали сухие, неприятно шипящие под острыми зубьями огарки, скопом. Черная крошка и пыль от угля осыпалась на землю, летала в воздухе, и взмокшие от работы мужчины становились похожими на шахтеров, фотографии которых часто встречались в газетах. Глядя на них Любовь Николаевна и Яринка, то и дело косились друг на друга и старались не трогать своих лиц. Все потому, что Петрок, вытираясь рукавом, размалевал себе сажей лицо так, что дед Моисей с трудом сдерживал улыбку.
Доски распустили быстро, последними распилили две обгоревшие балки и только после того сели отдохнуть. Пока мужчины устраивались в тенечке, Яринка принесла им воды, а хозяйка прикатила от сарая тачку.
Таких колесных агрегатов в селе было больше десяти и все они меж собою были схожи. Сразу видно — одна рука делала. Старый Фома, что ковальничал еще при царе Горохе, пока учил внука своему ремеслу, постоянно давал тому попутное задание — делать тачку. Как только находились старые колеса с телеги или, как в этой, что делали для агронома, добротные, железные, со списанной сенокосилки, Сергунько садил их на ось, мастерил сверху кузов и, для удобства, пропускал под ним оглоблю. Эту тачку внук Фомы собрал тяжелой, крепкой.