Игра в классики на незнакомых планетах

Голдин Ина

Шивон думала: «Сколько же мы навидались. Перевидали. Каждая планета — открытие, надо приспосабливать глаза, уши и язык — к новым звукам, к новым цветам, к первым словам. В конце концов новизна утомляет. Хочется вернуться к простоте, вросшей в душу. Простоте и серости переулков родного города, которые знаешь наизусть; к обшарпанности магазинчиков, где твоей семье всегда отпускали в кредит. От изысканного, чужого букета запахов — к аромату яблоневых лепестков».

Нет больше яблонь, остались аррихи и еще какие-то деревья, которым она

и названия не знала.

И в кофейне толпился обычный межпланетный люд.

— Мне бы кофе со сливками, — сказала Шивон.

— Простите?

— Кофе. Эспрессо. Со сливками.

— Мокэспресс? С синим льдом? У нас есть марсианская добавка...

— Да нет, — сказала Шивон. — Кофе...

Официантка замерла, зеленые ирландские глаза застыли. На плече замигала лампочка, через пару минут появился менеджер. Живой.

— Вы с корабля? — спросил менеджер. — Сожалею, но кофе запрещен на всей территории Земли, указ Министерства здравоохранения. Можем предложить вам напиток «Бодрость» на основе венерианского корня...

Шивон развернулась и пошла от стойки прочь.

— Тройной мокэспресс, два марсианских и одну «бодрость», — заказал тот, кто стоял рядом.

Боже сохрани — что же сделали ониС городком, что я так любил!

Лоран прилетел к ней на третий день. Шивон обняла его, как потерянного брата. Никогда она так не скучала по нему в космосе — там они могли по несколько лет работать на разных кораблях и видеть друг друга только на экране — и ничего, а здесь...

Они стояли на балконе отеля, и с балкона Дублин казался городом из сна.

— Лоло, Лоло, что это такое? Это не Земля... Я попросила кофе со сливками, а они даже не знают, что это такое...

— Я заказал в ресторане бокал «Кот дю Рон», так на меня смотрели, как на идиота... Конечно, с тех пор как на Роне космодром... Но я, знаешь, как-то упустил это из виду, как-то... забыл.

— У них такой акцент. То есть совсем нет акцента — ты заметил?

— Жуть какая-то. Марсельца не отличишь от бретонца. Приехали, Галасоюз, речевая норма — так ее...

— А как они на нас таращатся...

— «Вы что, с корабля»? — произнесли они хором и рассмеялись.

— О Господи, мы никогда не вернемся на Землю — да?

— Неправда, глупая, — прошептал Лоран, прижимая ее к себе, — неправда. Это мы — Земля. Мы...

— Они вырубили все яблони, — тихо сказала Шивон.

— Ничего, — сказал Лоран. — Ничего...

— Лоло... слушай... кофе запретили... А это — может, тоже запретили?

— Пусть попробуют, — лаконично отвечал Лоран. Он остался французом, как бы ни изменилась его Франция.

Он снова нашел ее губы, и больше она ни о чем не спрашивала. За окном гудел город, чужим сердцем билась незнакомая музыка в барах, и венерианские аррихи распространяли в воздухе беспокоящий, горьковатый запах.

***

Потом

Лоран уехал к себе в Довиль, а Шивон улетела в Балликасл. Ходила по берегу моря — небольшому отрезку, выгороженному для туристов, где скалы и трава по-прежнему были настоящими. Вроде бы долгожданное родное море — но ничего особенного не чувствуешь, это просто еще один город, где пришлось побывать.

Просто еще одна планета.

И все-таки — Шивон стала перебирать на память все свои рейсы: есть ли во Вселенной другое место, где ей хотелось бы жить?

Разве что — на Омеле, где она как-то отмечала Рождество. К тем планеткам, где проводишь праздники, всегда испытываешь особую нежность.

Тихая ночь, святая ночь

— Пожалуйста, укажите планету, с которой вы прибыли, — попросил автомат.

«Земля», — нажала Шивон.

Узкая кабинка с темно-бордовой занавеской напоминала одновременно аппарат «быстрого фото» и конфессионал тесной старой церковки в Баллиноре.

— Пожалуйста, выберите вашу конфессию, — сказал автомат.

Шивон выбрала «католичество».

— Пожалуйста, выберите язык исповеди...

«Английский, Северная Ирландия», — нажала она.

Голос, которым ее поприветствовал автомат, был действительно голосом ирландского католического священника — этакого отца О’Рейли, доброго и философствующего со своей паствой, втихую пьющего и ходящего на регби по воскресеньям. Типичного, одним словом.

Слишком типичного.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила, — сказала Шивон, опустившись на колени. — Последний раз я исповедовалась... очень, очень давно.

— Я слушаю, — сказал виртуальный отец О’Рейли.

Шивон уже почти открыла рот, чтобы изложить машине свои грехи, но отчего-то вдруг прихватило горло. Исповедальный автомат был освящен Ватиканом. Там решили устанавливать такие машины на дальнолетные корабли и «зимовочные» станции, опасаясь, что любовь к Богу у космонавтов пройдет согласно давнему земному принципу — с глаз долой... Шивон отчасти была с Ватиканом согласна. Она боялась улететь слишком далеко от Него. Но сейчас, склонившись у занавески, она отчетливо ощутила, что собирается исповедоваться аппарату «быстрого фото». Пластиковой кабинке.

Она не знала, что побудило ее прийти — в последний раз доктор Шивон Ни Леоч ходила к исповеди, будучи еще зеленой стажеркой, к живому отцу Гжезинскому. Но знала точно, что заставило ее выскочить из автомата, будто ошпаренной, — страх Божий. Подлинный страх.

«Исповедальню» поставили на пятом ярусе Лингвистической исследовательской станции на Омеле — планете, куда все они собирались переезжать. «Господь пошлет тебе покой, веселый человек», — напевали невидимые динамики в коридоре. Где-то там, на Земле, приближалось Рождество.