Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Шпет Густав Густавович

В сказанном заключается ответ и на второе из указанных замечаний. Психологи, и притом самые авторитетные, не видели препятствий к тому, чтобы, с одной стороны, за стремлениями, чувствами, волею, просто активностью, утвердить основную характеристику субъекта и, с другой стороны, чтобы именно чувства, волевые акты и прочее рассматривать как подлинные выражения субъекта212. Мы же и не решаем психологического вопроса о действительном составе субъекта с точки

212 Например, с наибольшею решительностью у Т. Липпса: чувства - всегда я-чувства или я-переживания (lch-Erlebnisse), симптомы, по которым мы судим, как психические процессы связаны в единство душевной жизни.

зрения отвлеченной классификации душевных переживаний, а только говорим о конкретной социальной его данности и говорим о его поведении, отношении к чему-нибудь и к кому-нибудь (Gesinnung), его настроении и т.п. Чувство ли это только, стремленья ли, или еще что, пусть решает психологическое естествознание. Мы обо всем

этом ничего не знаем вне социальной данности, от которой исходим и которую анализируем. Тут мы довольствуемся признаками чисто формальными: «отношение к», поведение, экспрессия, жест, тон и тл. Все здесь для нас -чьи-нибудь выражения, выражения кого-нибудь, т.е. субъекта, а этот последний, в свою очередь, исчерпывается для нас совокупностью своих экспрессивных выражений. Мы называем их, опять-таки, формальными обьективациями. Их нет, нет и субъекта в нашем смысле: данный продукт творчества, данный объект — не субъективирован.

Именно исходя из социальной данности, мы и могли выше (стр. 490) утверждать рядом с ненамеренным естественным выражением наличность его же, но как намеренного, состоящего в пользовании первым в целях общения. Естественное по форме поведение человека, его естественное отношение к вещам, людям и идеям, и естественная на них реакция рассматриваются теперь нами, прежде всего, как такие, которые выполняются в атмосфере социальности, в условиях общения. Здесь естественные формы заполняются социальной материей, конкретизуются, и в своем социализованном качестве входят в состав культурного образования, как особый член в структуре последнего. Когда этим культурным образованием является слово, которое своей внешней конструкцией оформляет объективное сообщение, говорящий начинает пользоваться самой этой конструкцией, вольно и невольно, как средством, с помощью которого отражается его субъективность в передаче сообщаемого. Содержание субъективности остается социальным, но естественные формы экспрессии переходят в формы социально-конвенциональные, влияя уже непосредственно на развитие таких внешних форм, как синтаксические. Последние, даже в своей упорядочивающей функции, не являются простым и точным отображением внутренних логических форм, а в самых причудливых возможностях говорят о характере субъекта и его вмешательства в дело передачи сообщения и построения речи по той или иной руководящей идее. Когда в порядке развития самого языка и его синтаксических и стилистических форм, как в их упорядочивающей строгости, так и в их экспрессивной насыщенности, говорящий обнаруживает, между прочими своими чувствами и отношениями, также любовь к самому языку и его формам, наслаждение ими, вообще заинтересованное отношение к ним, желание ими самими производить впечатление, и с этой целью присматривается к их силе, качеству,

он и это свое отношение к ним отражает в них. А, ставя это своею целью, он приобретает соответствующее уменье и искусство в пользовании ими, вырабатывает нового рода технику такого пользования словом, и изучает его, или интуитивно различает в нем разного качества структурные моменты и члены по их способности быть носителями экспрессивного груза. Само слово в его формах является предметом не только изучения, но и фантазирующего преобразования его форм. Сколько фантазия направляется и на конвенциональные формы экспрессии, последние, в ее преобразованиях и в отрешении от действительного их бытия, сами возводятся на высшую ступень символически-условной формы. Создается та игра стилем, когда стилизованные экспрессивные формы уже перестают быть отображением действительной субъективности, становятся квази-экспрессивными и вступают, как символизованные знаки, в отношение с прочим содержимым слова, аналогичное вообще отношению внешнего знака к его смысловому содержанию. Под стилизованными символическими формами экспрессия субъекта становится квази-субъектом, создается формообразующее отношение, которое и может быть названо экспрессивною внутреннею формою или формою слова фигуральною.

Это заключение требует некоторого дополнительного разъяснения, повод к которому дает возникающий иногда вопрос: подлинно ли экспрессия всегда есть выражение субъективности, нет ли в ней своего объективного содержания и его законов и форм? С точки зрения психологического естествознания этот вопрос лишен смысла. Разумеется, законы, которым подчинен субъект, как объект психологии, естественны и объективны. Но, в нашем контексте, мы, признавая естественный характер экспрессии и ее форм, но, допуская намеренность в пользовании ими, спрашиваем о социальной их значимости. Тут для нас субъект есть именно субъект, а предмет - его объективное творчество, продукт его, как своего рода «вещь» с субъективными отпечатками творца, автора и прочего. Следовательно, указанный вопрос имеет тут только тот смысл, что присущие данной вещи экспрессивные черты или целиком суть черты предыдущего субъекта, или только частично, а в остальном они сами по себе могут быть более или менее выразительны, более или менее экспрессивны. Так говорят об экспрессии самого языка, в котором одни выражения более экспрессивны, чем другие. «Уйдите!», «пошел прочь!», «прочь!», «к черту!» и т.д.
– разница не только в оттенках смысла, но и в степени и в характере экспрессии.

По этому поводу надо заметить, прежде всего, что установление соответствующих

оттенков экспрессии получается только из сравнения эмпирических данных языков и данных выражений. О выразительности

слов и выражений самих по себе, отвлеченно, говорить не приходится. И если соответствующие разницы и различия не характеризуют субъек-ra-лица, имрека, то они непременно говорят о субъекте коллективном, народе, исторической эпохе, сословии, классе, профессии и т.д. и об их субъективном лике. Только потому, что данная экспрессия повторяется данным лицом, в данную историческую эпоху, в данном языке, она, в своем субъективном содержании, приобретает некоторую объективируемую устойчивость, так что возникает впечатление объективного постоянства ее, как бы присущего экспрессивности самого слова. Всегда можно найти сколько угодно примеров, иллюстрирующих зависимость экспрессивности слова от среды, эпохи и прочего. На собственном опыте всякий знает, как меняется экспрессивная роль слова для него самого, и как это происходит в зависимости от перемен, исходящих именно от коллективного субъекта, как выразителя экспрессии. Сравните экспрессию слов «господин», «гражданин», «товарищ» - в разных общественных слоях, в разные периоды революции и до нее!

Итак, иллюзия самоэкспрессивности слов покоится на относительной устойчивости ее, проистекающей из относительной устойчивости соответствующего субъекта. Есть еще одно, осложняющее вопрос, обстоятельство. Постоянство экспрессии, которую по форме мы признаем все же естественным знаком субъективного состояния и устойчивости. Какое социальное значение может иметь такое постоянство?
– Наблюдая его, мы начинаем говорить об известного рода привычке, манере, характере, — не о методе и алгоритме, однако именно по причине «естественной» формы таких повторений. Когда мы замечаем более или менее сознательное подражание данному субъекту со стороны других, мы говорим о школе, влиянии, жанре, направлении. Наконец, в аналогичных же случаях, главным образом, применительно к сложным явлениям культуры, мы говорим о стиле. Речь идет, в зависимости от типа субъекта, — лица, группы, эпохи, — о стиле писателя, школы, направления, эпохи. И далее, мы можем различать самые стили по степени и характеру их экспрессивности, и даже более того, мы отожествляем экспрессивность в ее повторяющихся формах со стилем. Встает в измененном виде прежний вопрос: не существует ли экспрессивности, присущей самому стилю, как такому, как объективно эволюционирующему социальному явлению, следовательно, экспрессивности, источник которой лежит не в субъекте, хотя бы и коллективном.

Для правильного ответа на этот вопрос надо, прежде всего, анализировать смысл и точность названного отожествления. Оно было бы оправдано, если бы можно было показать, что все постоянства, определяющие стиль, суть постоянства самой экспрессии. А затем, если бы оказалось, что среди этих постоянств экспрессии есть по

стоянства не от субъективности, мы могли бы дать утвердительный ответ на возникший вопрос. На деле, мы открываем иное. Рядом с постоянствами экспрессии, по форме естественными, стиль характеризуется некоторыми постоянствами условными, конвенциональными. Когда мы говорим о звуковых формах слова, мы имеем дело с такими же естественными формами, но когда они начинают нами рассматриваться как фонемы, означающие, например, конвенционально установленные синтаксические отношения, мы от «естественного» порядка переходим в собственно языковый (лингвистический), т.е. в порядок социально-культурный. В точности то же надо сказать о стиле. Некоторые «естественные» отношения, самые простые, геометрические, временные, гармонические, симметрические и прочие упорядочения, становятся социально значащими объективными условиями и признаками стиля. Они, конечно, не субъективны, но зато они и не экспрессивны; экспрессивность все-таки остается уделом субъективности; стиль в целом не исчерпывается признаками экспрессивности.

Сложный вопрос об идеальных «нормах» упорядочения и управления в синтаксических образованиях, в композиции картины или музыкального произведения и здесь возникает в таком же виде. То есть если есть «правила» соответствующего «упорядочения», имеющие не только конвенциональное значение, но и идеальное, мы получаем право говорить о своего рода стилистической онтологии слова, рисунка и т.д., - в том же смысле, в каком мы говорили об онтологических синтаксических формах. Совершенно ясно только то, что признание объективности таких форм не есть признание объективности экспрессии самого стиля, ибо никакой экспрессии в этих формах быть не может. Это формы - чистой, внешне созерцаемой, композиции и конструкции. Они легче всего замечаются и схватываются, и легче всего становятся предметом сознательного задания, воспроизведения, подражания.

Есть особый род изображения в области культурного, в частности художественного, творчества, который мы называли (стр. 494) стилизацией и рассмотрение смысла которого дает возможность еще с новой стороны и глубже проникнуть в проблему, над которою мы стоим. Стилизация тем отличается от простой подделки, что она не претендует на эмпирическую подлинность вещи и ее временного контекста. Стилизация есть процесс двойного сознания, двойственность которого не скрывается, а тонко подчеркивается по мотивам специального эстетического интереса и художественного задания211. Через наличие такой двойственности соответству