Калейдоскоп
Шрифт:
Сирень стояла посреди комнаты. Куст полметра высоты, с наклоненной желтой кистью, рос из горшка, скрученного проволокой. Большой, как бочонок, горшок в глаза не бросался, так как был закрыт рогожкой, украшенной бантиками, тоже из рогожки, только более темного оттенка. Под сиренью красовались три примулы, а над примулами качалась упанская фиалка с пятью лепестками. Каждый цветок в массивном горшке, глиняном, натурального цвета. Горшки стояли на двухдюймовой доске, из которой, как мачты, поднимались вверх чугунные стержни. К стержням был прикреплен обруч из металлической полоски. Горшки были зажаты как в тиски, но на всякий случай дополнительная полоса двойной ширины держала их вместе, как хороший корсет держит пышные формы. Ленты были соединены болтами с гайками. На болтах, разумеется, муфты на цепочке. Над конструкцией, удерживавшей горшки, возвышался медный прут, поддерживающий ветви сирени. Горизонтальные планки в четырех местах схватывали ветви четырьмя прищепками из мягкого металла. Спираль из проволоки, — здесь ловко использовалась обычная взбивалка белков, — придавала пожелтевшей кисти правильный наклон. Кроме того, на том же самом стержне была вмонтирована маленькая емкость с поливальным устройством вверху и краником сбоку. Если открыть кран, вода пятью струйками начинала стекать в горшки. Металл блестел от масла. На муфтах краснела ржавчина. Поливальное устройство было серебряного цвета, сборник — зеленого. Благодаря этой конструкции, сложной в описании, простой в исполнении, корзина для цветов была абсолютно не нужна. Большое количество рогожки создавало впечатление, что корзина все-таки есть, хотя ее и не было, потому что она была совсем не нужна.
Цветы издавали едкий запах. В нем то преобладал навоз, масляная краска, то опять сильно свербило в носу от запаха колесной смазки. Донюхаться до сирени я так и не смог; правда, на корабле я схватил катар. Поэтому я должен был верить младшему сержанту на слово, что это из-за сирени у меня затрудненное дыхание, пот на лбу и неистово стучит сердце.
А тем временем мыло сохло, сыпалось на диван. Потом очень энергично постучали.
— Сейчас, сейчас, только надену брюки!
Человек, желая того или нет, когда у него не хватает слов, отпускает остроты наобум. Младший сержант пружинистым шагом отошла в сторону, а в дверь просунул голову старый посыльный. В руке он держал французский, то есть упанский, ключ.
Я подкручивал на сирени гайки.
Долбил, смазывал, регулировал. Что-то мысленно взвешивал, подбирал слова. Вдруг он близко придвинулся ко мне и спросил шепотом, откуда я приехал и не встречал ли я где-нибудь на свете его брата, который тридцать лет тому назад вышел из дому и с тех пор не появлялся и не подавал о себе вестей. Я отвечал, что у меня есть знакомые в соответствующем учреждении, что завтра пошлю телеграмму и что как только расследование даст какие-нибудь результаты, дам ему знать. Старик схватился за голову.
— Нет, нет, ни за что на свете! Посылать телеграммы не надо, нельзя, запрещено!
Он выбежал, повторяя: «Я к человеку со всей душой, а он — телеграмму!» Я наблюдал за ним из окна. Старик дергал бороду, бил себя по лбу. Потом в отчаянии махнул рукой и с поникшей головой поплелся на угол, к цветочному магазину.
Я продолжал бриться. Через несколько минут в дверь снова постучали, на этот раз тихо, деликатно, без солдатских ударов. Младший сержант с порога стала хвастаться усовершенствованием карнавального костюма.
— Знаки отличия на кнопках. Раз — и готово! — Подбежала и сунула мне в нос три красные гвоздики. — К счастью! Второй букет!
— О! — простонал я от боли. — Цветы гвоздики на вязальных спицах?
Консьержка нервно щелкала застежками. Я улыбнулся и театральным жестом прижал букет к сердцу. А что, в конце концов, в этом плохого? Из-за куска проволоки задирать нос и строить гримасы? «Не поправляй цветы в чужом вазоне» — гласит старая пословица.
— Спасибо за чудные цветы, — сказал я тихо, потому что настало время сказать теплые, сердечные слова. — Пехота ты моя морская, моя ты воздушная кавалерия!
— Меня зовут Фумарола. Поскольку мы на «ты», называй меня Фумой.
Спустя некоторое время по совету Фумы я обратился к хозяйке пансионата, требуя починить диван.
— Выпирающая пружина насквозь пробила мой портфель и дипломатический туристский паспорт. Что вы на это скажете?
— Паспорт? — хозяйка побледнела. — Даю слово майора, вы больше не потерпите здесь никаких неудобств. А ты, девка, приведи себя в порядок и на склад, живо, одна нога здесь, другая там, за проволокой и за козлами! Диван огородить, сделать так, чтобы он даже не пробовал на него сесть. Потом написать письменную заявку на ремонт. А что на завтрак? Опять яйца? И опять два? Хорошо, будут два яйца. Да, дорогой постоялец, «Рай Упании» — это настоящий рай, хотя я очень сомневаюсь, что в настоящем раю разбрасываются яйцами направо и налево. Да, сударь, мир полон чудаков, притворяющихся нормальными людьми. Мы все об этом знаем. Не ты, мой милый, первый и не ты последний. Не бей копытом, стерпится-слюбится.
На углу находится цветочный магазин, а за углом киоск. И когда я туда прихожу, из будки высовывается продавец и с астматическим придыханием свистит мне какую-то знакомую мелодию. Мелодия как будто бы известная, но за все сокровища упанского мира (ничего не поделаешь, упанство засасывает…) я не могу вспомнить, откуда я эту мелодию знаю. Прогуливаюсь, туда и обратно, иду, возвращаюсь, а киоскер «та, та, та» — все время щебечет возле уха. Где-то я это слышал… Где? Когда?
Я хожу в город пешком, без Фумаролы. В лодке на шестах мне было не по себе, и мое озабоченное лицо смешило прохожих. Под предлогом того, что я болен и меня тошнит как на верблюде, я отослал босоногих.
Однажды я пошел с Фумаролой, но Фумарола со своими знаками отличия оказалась вне дома невыносимой.
— Фумарола, — сказал я, — ты что, сошла с ума? Почему ты отдаешь честь даме, несущей жмых?
— Потому что у женщины со жмыхом Гиппопотам с розой. А меня обидели, дали с одним бутоном. Поэтому, хоть у нас звания не разные, старшинство принадлежит ей. Отдавая честь, надо смотреть на награды.
— А почему женщина с коляской раскланивается первая?
— Это мать, которую лишили звания матери. Очевидно, у нее отобрали звание за аборты или другие грехи. Лица без звания должны отдавать честь всем. Подумай только, что это за мука в таком большом городе!
Оказалось, что после расформирования армии между жителями разделили все степени, чины, ранги, почетные места, знаки отличия и ордена. Отсюда такая сложная иерархия, для посторонних непонятная, но правильная и справедливая.
— Разве можно жить иначе? Представь себе наш славный карнавал без регламента и порядка!
Я не ответил, потому что из ворот учреждения выбежала овчарка в ошейнике, инкрустированном золотом. Фумарола вытянулась перед ней, как перед полковым знаменем. Я опешил.
— Фума, а это что такое? Собаки не видела?!
Стоя по стойке «смирно», она молчала. Шов на юбке лопнул, и уже начала расползаться ткань. Овчарка покрутилась возле фонаря, рявкнула и побежала дальше.
— Комиссар в звании полковника. О, это шишка! Такая много может, — прошептала Фумарола с искренним восхищением.