Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Журналист Проспер Лиссагарэ (наиболее беспристрастный свидетель событий, одинаково презиравший лидеров всех партий и группировок) сообщал, что французские батальоны вернулись, плача от бессильной ярости. По городу поползли слухи, что правительство специально отправило людей на убой, чтобы иметь возможность объявить о полном разгроме, а затем сдаться. Эти подозрения утвердились, когда Трошю объявил, что все кончено {74}. Лиссагарэ пишет:
«Когда эти фатальные слова были произнесены, город словно поразило ударом грома — как будто парижане стали свидетелями ужасного, бесчеловечного, немыслимого преступления. Раны последних четырех месяцев закровоточили вновь, взывая к мести. Холод, голод, бомбардировки, долгие ночи в окопах, умирающие тысячами дети, гибель солдат в бессмысленных одиночных вылазках — и все это закончилось таким позором!» {75}
Тысячи людей собрались возле мэрии, требуя отдать им власть: они хотели Коммуну. Трошю проклинали за фиаско в Бузенвале, за затягивание обороны Парижа — но Трошю уже был смещен со своего поста, его место занял генерал Жозеф Винуа, сторонник жестких мер. Лидеры оппозиции собрались втайне, чтобы обсудить следующие шаги. Однако события уже вышли из-под контроля {76}. Бельвильский батальон, которым до ареста командовал Флоранс, был уже на марше; толпа росла по мере продвижения к центру города. 23 января, в три часа ночи толпа атаковала тюрьму Мазас, освободив Флоранса и других республиканских и радикальных лидеров, заключенных там {77}. Ответ Винуа был стремителен: правительство закрыло все оппозиционные клубы и газеты, а также выписало новые ордера на арест {78}. Когда голодные парижане собрались перед мэрией, скандируя «Дайте нам хлеба!», Винуа приказал открыть огонь из всех окон, выходящих на площадь. 5 человек было убито, 18 ранено {79}.
В этот же день министр иностранных дел Жюль Фавр начал переговоры с Пруссией о капитуляции, чтобы прекратить дорогостоящую войну и попытаться обуздать стремительно разраставшийся социальный кризис. Через четыре дня стороны пришли к согласию, и 27 января обстрел Парижа прекратился. Осада Парижа закончилась. Фавр и Бисмарк подписали предварительный акт капитуляции, который Временное правительство планировало ратифицировать как можно скорее — как только будет избрано постоянное национальное правительство {80}.
Молчание Парижа в ответ на эту сделку было оглушительным. Перемирие не означало мира, это была капитуляция. Если в этом кто-то сомневался, достаточно было взглянуть на форты города: германский флаг реял выше всех остальных {81}. Всеобщие выборы были назначены на 8 февраля, и раскол между парижанами и остальной Францией стал еще заметнее. Деревенская Франция не знала осады и больше всего хотела стабильности — выбор, который она делала и на всех предыдущих голосованиях. Из 750 избранных членов Национального собрания 40 были монархистами, около 150 — республиканцами. Самое левое крыло состояло из двух десятков человек, почти все они были из Парижа. Лиссагарэ писал:
«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}
Новое Национальное собрание почти полностью приняло и одобрило шокирующие условия перемирия: Эльзас и большая часть Лотарингии переходили к Германии, Франция брала на себя обязательство выплатить Германии 5 миллиардов франков — около миллиарда долларов — в течение 4 лет. До полного возмещения обязательств немецкая армия оставалась в восточных провинциях страны.
Их война закончилась, теперь правительствам Франции и Германии предстояло усмирить Париж.
36. Париж, 1871
Солдат нынешней революции — человек из народа. Еще вчера он торговал в своей лавочке; его подбородок упирался в колени, когда он орудовал шилом или иглой; плечи склонялись над наковальней. Сколько же их сгинуло — не знавших, не веривших, что этот человек уже пришел…
Прусские войска вошли в Париж через Елисейские Поля 1 марта — и обнаружили, что Город Света погружен в темноту. Траурные стяги свисали из окон домов, магазины были закрыты, фонари не горели, и даже проституток публично секли кнутом, если выяснялось, что они пытались заработать хоть несколько су, предлагая свои услуги прусским солдатам. Кафе, посмевшие кормить захватчиков, нещадно громили и грабили.
Провинциальные газеты взахлеб описывали разгул преступности и поджоги в столице, но на самом деле преступлений почти не было. Просто жизнь в городе замерла. Париж ушел в подполье, готовясь к битве {2}. Оставшиеся отряды Национальной гвардии, по-прежнему кипевшей гневом и обидой за январскую Бузенвальскую резню, тайно собирали все оружие, какое только могли найти — в том числе и 250 пушек, которые они разместили вокруг города {3}. Горожане вооружались — и строили баррикады высотой с дома. Мужчины, женщины и дети работали быстро и тихо, готовясь защищать самих себя {4}.
Правительство оставалось в Бордо, к юго-западу от Парижа, потому что возвращаться в столицу было слишком опасно. «Издали» оно выпустило ряд указов, которые воспламенили народ едва ли не сильнее, чем унизительное перемирие, впустившее пруссаков в Париж. 13 марта правительство объявило, что все долги, выплата которых была отложена с ноября, должны быть немедленно выплачены. Это означало, что парижане, не имевшие возможности работать из-за осады и истратившие свои последние гроши на мясо крыс и кошек, должны оплатить несколько месяцев аренды, налоги и множество других счетов. Кроме того, прошел слух, что Национальной гвардии отменили содержание {5}. В тот же день, когда вышел указ о выплате долгов, правительство закрыло еще 6 газет и приговорило к смерти участников октябрьских беспорядков возле мэрии, включая Флоранса и Бланки {6}. Париж дерзко ответил на это целой радугой цветов. Лишенные газет парижане развешивали на стенах домов листовки и плакаты всех цветов радуги, и их охотно читали, поскольку на каждом листе были новости {7}. Среди них — ответ Флоранса на смертный приговор:
«При наличии судебного решения в отношении моей судьбы, я имею право защищаться самым энергичным образом против жестокого попрания всех прав, записанных в конституции… С другой стороны, я прекрасно понимаю, что Свобода растет из крови мучеников… если мне суждено своей кровью смыть это пятно позора с Франции и укрепить своей смертью союз свободного народа, я добровольно отдаю себя в руки убийц страны и январских убийц». {8}
Париж был полон людей… исполненных решимости — почти 300 тысяч были ополченцами, другие входили в состав 250 батальонов Национальной гвардии {9}. А еще были простые горожане, вооруженные ножами, кольями и пиками, которые напряженно ждали своего часа, бдительные, словно стражи дворца. Они понадобятся — когда придет время испытать на прочность оборону Парижа.
18 марта в 3 часа утра французское правительство отправило в Париж 25-тысячную армию. Пока горожане спали, солдаты реквизировали пушки Национальной гвардии. К 6 часам они контролировали всю артиллерию повстанцев, однако некомпетентность сыграла бунтовщикам на руку: у солдат не оказалось лошадей, чтобы отвезти орудия в безопасное место. Пока они ждали подхода лошадей, парижские женщины подняли тревогу. Новость распространялась быстро, от дома к дому, при помощи молочниц, которые обходили весь город каждое утро: солдаты пытаются увезти пушки! Вскоре настоящие барабаны забили тревогу {10}. На Монмартре генерал Клод Леконт был атакован женщинами и детьми, яростно укорявшими его за то, что пытаются сделать его солдаты. Решив выразить свое презрение к собравшимся, он приказал открыть огонь по толпе {11}, но женщины бросились на молодых парней, сжимавших оружие, крича «Вы будете в нас стрелять?!»