Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Члены лондонского отделения Интернационала то и дело появляются в его кабинете, постоянно проводя целые конференции по поводу переворота во Франции. Общий страх вызывало подозрение, что крайние радикалы будут так же жадно рваться к революции, как Наполеон рвался к войне. Эти люди сидели на обочине истории с 1849 года, и не похоже было, чтобы они смогли долго сопротивляться соблазну вновь оказаться в ее центре…
Энгельс переехал в Лондон как раз вовремя, чтобы оказаться в самом центре активности. Он навещает Маркса каждый день, и они совершают прогулки — либо прямо в кабинете Карла, меряя шагами комнату из конца в конец и по диагонали — либо уходя на природу. По вечерам они с Лиззи вместе приходят в дом Маркса {52}. Женнихен отмечала, что с приездом Энгельса Маркс стал чувствовать себя намного лучше, и общее настроение в доме стало почти праздничным. Она пишет Кугельманну: «Однажды вечером в нашем доме состоялось большое патриотическое представление». Это был вокальный дуэт — Карл Маркс и Фридрих Энгельс {53}.
Лаура же, наоборот, чувствует себя в Бордо одиноко и подавленно. Отец Поля болел несколько месяцев, изводя всех домашних вспышками гнева и капризами. Однако его смерть 18 ноября не принесла мира в семью {54}. Мадам Лафарг обвинила в смерти своего мужа Поля и Лауру и буквально начала им мстить. Лаура писала Женнихен, что некоторые подробности настолько болезненны, что она даже не может о них писать, а в конце подводит итог:
«Никогда в своей жизни я не переживала таких оскорблений и гонений, как здесь, от своей почтенной свекрови — после смерти мистера Лафарга».
Она рассказывает, как однажды пыталась защитить Поля от нападок его матери, на что мадам Лафарг велела ей «не самым вежливым тоном» придержать язык. Ситуация становилась все хуже. Лаура оказалась в ловушке между сражающимися матерью и сыном.
Эта война не ограничивалась лишь словами. Зима была холодной, но несмотря на стужу, мадам Лафарг не разрешала Лауре, бывшей на седьмом месяце беременности, топить камин в ее комнате и комнате малыша Шнапса. Она запретила слугам готовить им постели для отдыха, а Поль упрямо запрещал Лауре делать это самостоятельно — и они с мальчиком были вынуждены сидеть в холодной комнате, пока служанка не проскальзывала к ним тайно и не разбирала кровать. Лаура рассказывала, что свекровь начала попрекать их едой и другими припасами — вином, которое они пили, маслом, которое жгли в лампах… Наконец, мадам Лафарг в декабре уехала из своего дома, вывезя с собой почти всю мебель, все постельное белье и всю кухонную утварь. Лаура осталась в пустом доме — однако, по ее словам, зато в нем наконец-то стало тихо {55}. Поль особенно радовался свободе — теперь ему не нужно было скрывать свое увлечение политикой от деспотичных родителей. С его точки зрения все шло просто прекрасно. Поскольку Париж был в осаде, Временное правительство переместилось в Тур и отчасти в Бордо. Лафарг теперь постоянно контактировал с республиканцами в правительстве, такими, как Гамбетта — бежавший из Парижа весьма экстравагантным способом, на воздушном шаре, и присоединившийся к своим соратникам, чтобы рассказать о положении в столице {56}.
Лафарг проводил время, бегая с одного митинга на другой, искал спонсоров для газеты, которую по-прежнему мечтал издавать, или встречался с членами Интернационала и Временного правительства. По словам Лауры, он был настроен крайне оптимистично и верил, что Франция разобьет Пруссию и спасет Париж {57}.
Только Лафарг, не терявший своего оптимизма даже перед лицом очевидного поражения, мог быть так уверен в победе.
На мостовых Парижа застыл лед в дюйм толщиной, день и ночь слышалась пушечная канонада. Ходили слухи, что хлеб скоро начнут выдавать по карточкам. Омнибусы не ходили, поскольку всех лошадей пустили на мясо, а горючего и топлива в городе почти не осталось. Солдаты, стоявшие лагерем в черте города, замерзали насмерть в своих палатках. На парижских рынках, славившихся своим изобилием, появились совсем другие рекламные плакаты: «Кошка — 8 франков… крыса — 2 франка… крыса с длинным хвостом — 2,5 франка…» В покупателях недостатка не было {58}.
Новости, приходившие извне, тоже были невеселы. Армия Франции таяла на глазах. В декабре пронесся слух, что в одном из сражений были убиты 23 тысячи человек {59}. Посол Уошберн высказывает куда более трезвые соображения, чем розовые мечты Лафарга: «Без еды, без транспорта, без уличного освещения — ничего хорошего город не ждет». Он пишет это 23 декабря, на 96 день осады Парижа {60}.
Во Франции и Германии члены Интернационала попадают под все более жесткий контроль властей — из-за опубликованных в прессе деклараций солидарности. В некоторых случаях призывы к рабочим не сражаться с их французскими или немецкими братьями расцениваются как измена. Маркс пишет, что после 31 октября и стычки в мэрии Временное правительство более склонно следовать за «красными», чем за Пруссией {61}. Тем временем в Германии задержаны Либкнехт и Бебель. В июле, во время голосования в рейхстаге, они публично и демонстративно воздержались, отказываясь финансировать войну Бисмарка против Франции. Когда вопрос финансирования вновь возник в ноябре, они снова высказались против — и в защиту мира. В середине декабря, когда сессия рейхстага завершила политический сезон, и правительство разошлось на каникулы, они были арестованы по обвинению в государственной измене {63}.
Маркс написал жене Либкнехта и уверил ее, что партия позаботится и о ней, и обо всех немецких «преследуемых» патриотах {64}. Энгельс также послал слова поддержки, добавив, что известия об аресте дошли почти мгновенно, сразу после случившегося.
В тот день в семьях Маркса и Энгельса был большой общий праздник: они узнали, что после 8 месяцев слушания и обсуждения в Парламенте завершилось официальное расследование положения ирландских узников, начатое после выхода статей Женнихен — и результатом парламентского обсуждения стала полная амнистия {65}. Гладстон объявил, что ирландцы могут выйти из тюрьмы при условии, что больше никогда не вернутся в Англию. О’Донован Росса был среди освобожденных {66}.
Самые дерзкие мечты Женнихен окупились с лихвой. Ее слова освободили живых людей. К сожалению, О’Донован Росса не отплатил ей благодарностью за то, что она вступилась за ирландцев, и вклад Женнихен затерялся в анналах борьбы ирландского народа. В своей автобиографии О’Донован Росса писал: «Пока я находился в английской тюрьме, публичность и гласность по поводу моего заключения стали единственной моей защитой. В Лондоне проживал французский эмигрант Гюстав Флоранс. Он заинтересовался моим делом… более, чем любой ирландец… Он перевел обстоятельства моего заключения на французский и немецкий и опубликовал переведенное в континентальных газетах. Это ударило по Англии… и она уступила, назначив комиссию по расследованию». {67}
Если Женнихен и могла кому-то уступить право авторства на свои статьи, кроме отца — то это был, без сомнения Флоранс. Однако теперь пленником был он, и никакая газетная кампания не в силах была его освободить. На самом деле, никто даже не обратил бы внимания на страдания одного человека — в Париже, в тот момент. Под угрозой находился целый город.
5 января 1871 года прусские снаряды ударили по Латинскому кварталу {68}. К 7 января их в Париже ежедневно падало до 400 штук {69}. На стенах домов погребенной под снегом столицы появились плакаты «Дорогу людям! Дорогу Коммуне!» Трошю ответил собственным лозунгом: «Правительство Парижа никогда не капитулирует». {70}
Тем не менее, несмотря на заверения Трошю, французские чиновники думали именно о капитуляции. Правительство Национальной обороны видело, что ослабевшая и усталая Франция уже никак не могла выстоять против Пруссии, и все надежды на победу растаяли. 18 января произошли два драматических события, которые, по мнению лидеров Временного правительства, приблизили капитуляцию и помогли убедить в ее необходимости людей. В Зеркальном зале Версаля король Пруссии Вильгельм был провозглашен императором Германии (а вскоре после этого Бисмарк был назначен канцлером Второго Рейха) {71}. Любой француз понимал смысл этой церемонии. Германия уже победила Францию.
Другое событие этого бесславного дня произошло за стенами Парижа. Трошю был вынужден под давлением достаточно агрессивно выступить против прусской армии, окружившей город — отчасти для того, чтобы унять растущий гнев голодающего населения. Нужна была видимость активных действий по прекращению блокады, и Трошю возглавил вылазку отрядов Национальной гвардии в районе Версаля — в местечке Бузенваль, хорошо укрепленном форпосте прусской армии.
К вылазке присоединились старики, дети, женщины; они несли подсумки с патронами для своих мужчин и были вооружены лишь энтузиазмом — и большой численностью, заменившими им военный опыт. Французы понесли большие потери — было убито более 10 тысяч человек — однако им удалось отбросить пруссаков с позиций и занять город. Эта маленькая победа воодушевила людей, долгие недели прозябавших без тени надежды на спасение. Однако на следующий день Трошю скомандовал отступление и заставил гвардию покинуть отвоеванные позиции без внятных объяснений {73}.