Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Однако, несмотря на все эти страхи, всплеска насилия в Париже не произошло. В городе находилось около 300 тысяч солдат — но все они, в основном, сидели за столиками кафе и любезничали с дамами; вместо того, чтобы направить оружие на врага, люди в военной форме прогуливались по бульварам, пили вино и курили сигареты {29}. Посол США во Франции Э. Б. Уошберн писал: «За несколько субботних часов я наблюдал падение династии и провозглашение республики — и все это без единой капли крови». {30}
В воскресенье «Journal Officiel de l’Empire Francaise» вышел, как обычно. В понедельник название изменилось — «…de la Republique Francaise» {31}. Пожалуй, это было последнее из мирных событий. На смену спокойствию пришла буря.
Маркс узнал о провозглашении Французской Республики в 4 часа утра 5 сентября, когда ему пришла телеграмма от Лонге: «Объявлена республика. Известите республиканское движение в Германии». {32} Маркс сделал это и приступил к работе с лондонским отделением Интернационала — нужно было оказать давление на английское правительство, чтобы республику во Франции признали как можно быстрее. К 6 сентября почти все французские члены Интернационала покинули Лондон, отправившись в Париж, чтобы попытаться внедрить своих людей во вновь созданное Правительство национальной обороны и захватить в нем главенствующие позиции. Маркс назвал это чистейшей глупостью и выразил глубочайшее облегчение, что Лафарг сейчас сидит в Бордо — в противном случае, он, конечно, влез бы в самую гущу происходящего {33}.
Лафарг умирал от желания оказаться в Париже. Все его друзья были там, и он отчаянно хотел к ним присоединиться. Его удерживали два обстоятельства: Лаура была беременна, и он не хотел бросать ее одну — а отца свалил апоплексический удар от ярости по поводу отказа сына заниматься медициной в пользу радикальной политики и журналистики. Лаура писала Женнихен, что положение у них крайне неприятное: «Поль постоянно подвергается насмешкам и издевательствам со стороны своего отца, как только пытается сделать хоть что-то для Интернационала; в то же самое время его парижские друзья проклинают его за отсутствие в Париже в такие дни».
Поль пытался организовать выпуск газеты «Национальная Оборона» в Бордо, но у него ничего не вышло. Лаура продолжает: «Я была очень раздражена тем, что он в это ввязался, потому что ничего хорошего, кроме гнева его отца, из этой затеи не получилось… И, тем не менее, ты должна признать, что он не может сидеть, сложа руки, в такой важный момент!» {34}
Наполеон капитулировал, но его бывшие подданные не сдавались. 19 сентября 1870 года республиканская армия дала свой первый бой Пруссии под стенами Парижа. Закончилось все плохо, французы были вынуждены отступить и бежать в город. Чтобы не искушать судьбу, горожане быстро закрыли ворота и заблокировали все подступы к городу, через которые прусская армия могла бы легко проникнуть в город, получи она такой приказ.
В Париже наступила странная тишина — люди поняли, что столица окружена вражеской армией и полностью отрезана от Франции. Два миллиона горожан и тысячи солдат сидели под защитой городских стен — но в полной изоляции. Посол Уошберн вспоминал:
«Все экипажи и ландо исчезли с улиц, сами улицы больше никто не подметает и не убирает; перед недавним дождем на Елисейских Полях было так пыльно, что едва можно разглядеть трость в собственных руках… Город превратился в большой военный лагерь… Солдаты повсюду. Все виды оружия, форма всех родов войск, всех оттенков и цветов… В саду Тюильри стоит артиллерийская батарея». {35}
Уошберн говорит, что никто не предполагал долгой осады города:
«Скажи кто-нибудь, что ворота осажденного города откроются лишь в последний день февраля — его сочли бы сумасшедшим». {36}
Провозглашение республики означало свободу для политических узников Наполеона III. Флоранс — или, как звала его Женнихен, «cher Гюстав» {37} — был среди освобожденных. Он мгновенно организовал отряд самообороны, чтобы дать отпор пруссакам, если они ворвутся в город. На самом деле к бою готовился каждый из 24 округов Парижа — только одни собирались сражаться с прусской армией, а другие собирали силы для возможного столкновения с Временным правительством. Левые и рабочий класс не доверяли правительству, которое возглавил генерал Луи Жюль Трошю, наполеоновский военный губернатор Парижа {38}. 31 октября очередная убийственная весть начала передаваться из уст в уста по всему Парижу — а затем и в самых дальних провинциях страны: последнее боеспособное армейское подразделение французов было разбито недалеко от границы, в Меце; осажденный город Ле Бурже под Парижем разгромлен и — самое шокирующее — правительство Национальной обороны пытается вести с Пруссией мирные переговоры {39}. От Парижа до Марселя возмущение по поводу возможной капитуляции стало почти физически осязаемым {40}. Под проливным дождем толпы парижан скандировали «Нет — перемирию!», а затем ворвались в мэрию, в Зал муниципалитета, освещенный всего двумя масляными лампами, требуя немедленной отставки Трошю и провозглашения Парижской Коммуны. Луи Блану, Ледрю-Роллену, Виктору Гюго, Бланки и Франсуа Распаю было поручено в течение двух суток организовать всеобщие выборы {41}.
Не прошло и нескольких минут, как в зал ворвался Флоранс со своим отрядом самообороны. Вскочив на стол, Флоранс призвал создать комитет общественной безопасности и заявил, что членов Временного правительства надо взять под стражу. Он пообещал обеспечить их безопасность, хотя разъяренная толпа за окнами требовала их расстрелять.
Вскоре мэрия погрузилась в полнейший хаос, посреди которого различные группировки то и дело делали всякие заявления и выдвигали требования {42}. Однако перед лицом военной угрозы этот всплеск гражданской активности долго не продлился. Правительственная армия вошла в здание по секретным туннелям и арестовала людей Флоранса (хотя ему самому удалось бежать). Правительство Трошю было восстановлено {43}.
По правде сказать, крикуны, пытавшиеся свергнуть правительство, были самой маленькой проблемой Трошю. Главная опасность исходила с улиц, где ярость парижан подкармливало отчаяние. Поставок продовольствия не было, мясо уже стало дефицитом. Съели почти всех лошадей, настала очередь мулов. Вслед за нехваткой продуктов пришла нехватка топлива — и с бульваров Парижа исчезали деревья {44}. Перемены были пока еще не так значительны, но все равно тревожны — и как при любой болезни, грозили осложнением в дальнейшем. К концу октября иностранные правительства признали ситуацию в Париже крайне тяжелой и договорились с Бисмарком о создании коридора для эвакуации своих граждан. Потерявшие надежду парижане мрачным молчанием провожали 26 экипажей, которые под военным конвоем увозили счастливчиков на свободу {45}.
Дом Маркса в Лондоне опять превратился в центр сбора беженцев, теперь из Франции. В ноябре двери Вилла Модена впустили тонкий ручеек беглецов, которых Интернационал переправлял по своим каналам в дом, так сказать, отца всей организации. Вскоре ручеек превратился в наводнение. Тусси вспоминала, что чаще всего дом теперь напоминал гостиницу {46}. Первыми приехали беженцы-пруссаки, за ними появились русские, до этого бежавшие от репрессий в собственной стране — во Францию, а теперь вынужденные вновь искать спасения — уже в Англии {47}.
Маркс, утверждавший, что «язык — это оружие в жизненной битве {48}», торопливо изучал русский, чтобы иметь возможность читать на нем и хотя бы немного говорить. Другу он рассказывал, что это требовало огромных усилий, даже для человека 52 лет: «В России сейчас происходит интеллектуальное движение, свидетельствующее о том, что под спокойной поверхностью кипит пламя. Умы мыслителей всегда связаны невидимыми нитями с телом народа…» {49}
Поток писем и публикаций, выходящий из-под пера Маркса, огромен; Женнихен говорила, что однажды ей пришлось прочитать сто газет — английских, французских, немецких, швейцарских, американских — чтобы держать отца в курсе происходящего во Франции и дать ему полную картину того, как относятся к этим событиям за рубежом {50}. Маркс утверждал, что никогда не ложится раньше трех, и хотя чувствует он себя отвратительно, все равно не может «даже думать о таких тривиальных мелочах во время грандиозных исторических событий!» {51}