Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России
Шрифт:
У нас есть один такой, с нашей деревни, у него теперь-от зубы нету, он теперь отказался, он много знал шибко. Зубы нету — толку нету. Хотя и знат, чё-нибудь делать будет, а без толку всё равно [336] .
А у нее эта корреспондент спрашивала, говорит: «Как ты это всё знаш?» — «У меня, — говорит, — 12 замков». — «Ты мне скажи». — «А я, — говорит, — если я 12 замков скажу, дак, — говорит, — я ничего знать не буду. Нельзя, — говорит, — мне говорить» [337] .
336
X. Ф. Г. ж. 1912 г. р. Кезс., зап. Е. Лыкова, О. Христофорова. В-2000и № 3.2.
337
А. И. С. ж. 1920 г. р., зап. И. Бойко, О. Христофорова, Е. Ягодкина. Вер. В-2000и № 8.2.
Она знала что-то показать, а делать — не знаю, могла или нет [Кузнецова 1992: 119].
Следовательно, колдун, номинально оставаясь знатким и оставляя при себе свои знания, так сказать, теоретически, в результате некоторых
Соответственно, и настоящее знание-умение, дабы отличить его от «неполноценного собрата», осмысливается как обладание дополнительной силой, нередко персонифицируемой в образах чертей, маленьких человечков в красных шапочках и прочих сотрудников (чем их у колдуна больше, тем он сильнее) или же понимаемой как способность к вездесущести в разных вариантах (оборотничество, способность заглядывать в прошлое и предугадывать будущее и т. п.).
Знание имеет материальную природу еще в двух сюжетах мифологических рассказов. По одному из них, о посвящении в колдуны, инициируемый должен ночью в бане проглотить некую субстанцию, символизирующую колдовское знание (слюну колдуна-учителя, лягушек [Мазалова 2001:30; Михайлова 2005: 23; Арсенова 2002: 9]). Этот сюжет встречается и в инверсированном виде: неофит должен залезть в рот и вылезти через ухо или заднее отверстие некоего существа — гигантской щуки, собаки, лягушки, свиньи, лошади, коровы, зайца, волка, медведя [Черепанова 1996: 80; Мазалова 2001: 151; ТКУ 2000: 41–43; Верещагин 1909:81]. Иногда мотивы совмещены: герой лезет в рот лягушки, это вызывает у нее рвоту, которую он должен проглотить, — здесь подчеркивается тождество концептов обладать/быть обладаемым чем-то.
Второй сюжет — об освобождении колдуна, собравшегося умирать, от слов: он наговаривает слова на веревку, завязывая на ней узелки, и закапывает в землю [338] , пускает по воде, сжигает или относит в лес [Арсенова 2002: 13–14], оставляет на дороге или, уже лежа на смертном одре, передает другому человеку [Никитина 2002: 372–373]. В этом последнем случае используется предмет домашнего обихода — веник, кружка с водой и т. п., который умирающий колдун вручает обманом. Слова могут быть переданы и невидимо — колдун берет за руку неосторожно приблизившегося к нему человека и словами На тебе! совершает передачу [Никитина 2002: 372; Максимов 1989:70]. Невидимость слов сочетается, тем не менее, с их действенностью — веник, на который передали, рассыпается; курица дохнет; ребенок не справляется с полученной силой и погибает. Человек, взявший наговоренный предмет или даже пустую руку колдуна, становится знатким, обладателем силы или маленьких, которым он отныне должен давать работу.
338
В. Ф. Н. ж. 1922 г. р. Вер. В-2003 № А5.1.
Что же касается знания-умения (мастерства, ловкости, опытности) обычных людей — обычных прежде всего, если не исключительно, с точки зрения их хозяйственных занятий, общих для всех, — то оно осмысляется в терминах удачи, фарта, везения («знаков профессионализма», по Т. Б. Щепанской). В Верхокамье и на Вятке существует выражение «отдать что-либо с рукой», что означает отдать не только сам продукт, но и удачу, умение, сноровку, в целом все то, что требуется человеку для производства этого продукта. Особенно оберегают те умения, которыми отличаются от других (например, одной хозяйке удаются шаньги, у другой замечательно родит капуста, у третьей ведутся куры). При даре/продаже этого продукта остерегаются передавать его из рук в руки и используют что-либо (например, стол) в качестве «посредника». Этот запрет типологически сопоставим со способом передачи колдовского знания, но в данном случае подчеркивается нежелательность такой передачи, и, кроме того, характер знания здесь иной, оно не осмысляется в терминах силы или сотрудников.
В таких понятиях, как нюх, чутье, призвание, также характеризующих профессионализм обычных людей, воля субъекта выражена более явно, что сближает их с концептами, описывающими деятельность деревенских ремесленников, колдунов и всех тех, кто имеет особые способности или занимается необщим делом [339] : обладать и одновременно быть обладаемым некоей силой, предстающей в разных формах и понимаемой с разной степенью абстракции. Потому, собственно, понятие знать в народной культуре может относиться не только к колдунам, но и к их антагонистам — святым, например: Он шибко знал, — уважительно говорили о монахе, который пророчествовал о будущем Почаевского монастыря (что в войну будет лазарет, что восстановится монастырь) [Тарабукина 1998:445]. Одна из информанток говорила мне о духовнице старообрядческого собора:
339
Эту причину выделения деревенских ремесленников в категорию магических специалистов Т. Б. Щепанская считает основной [Щепанская 2001а].
Она знающая шибко — молитвы знает, читает, поет, много лет в духовницах [340] .
Похоже, что лишь образ жизни героя рассказа определяет оценку окружающими природы его знания: праведность человека позволяет считать источником его сверхъестественного знания Бога, неправедный или даже самый обычный образ жизни — сатану. Потому, видимо, в целом легко различая колдунов и святых (хотя в рассказах о них есть общие мотивы), народная традиция с трудом отличает бесноватых от блаженных — схожесть моделей поведения (отказ от социальных норм, буйство, странные речи и т. п.) нередко приводила к тому, что святость человека признавали лишь после его смерти, тогда как при жизни он считался одержимым нечистым духом (см., например [Стрижев 2001]).
340
М. А. Г. ж. 1930 г. р. Кезс. В-2005 № А5.1. Полевой дневник. 2005. С. 47.
Показательный пример того, как у человека появляется репутация знаткого, приводит М. Забылин:
В полуверсте от одной деревни находилась небольшая мельница, содержимая крестьянином Антоном Петровым. О нем ходила молва, что это такой дока, каких редко сыскать, впрочем, хотя и колдун, но колдун добродетельный, зла никому не делает, а все добро. Это был старик лет 65, добрый, умный, сметливый, веселый и набожный до того, что слово «черт» никогда им не употреблялось и если уж необходимо было сказать это слово, то он заменял это названием «черный».
Петров сам рассказывал, как его дураки произвели в колдуны: лет пять тому назад был в нашей деревне парень здоровый и бойкий; вот приезжает он раз на мельницу молоть рожь; летом на мельнице вообще бывает работы мало, вот я и хаживал обедать и ужинать домой в деревню. Это было уже к вечеру, я и говорю: «Послушай, Ванюха, я пойду ужинать в деревню, побудь здесь пока». — «Хорошо», — говорит. Я ему шутя и говорю: «Ты, мол, не боишься остаться один на мельнице?» — «А кого я буду бояться, ко мне хоть сам черной (черт. — О. X.) приходи, я и тому ребра переломаю», — отвечал он. Это мне не понравилось; ну, думаю я, постой же, испробую тебя, каков ты таков? «Хорошо, — говорю, — запри же двери-то на крючок». Потом я вместо деревни обошел кругом, да под колесами и пробрался под мельницу, лицо вымарал грязью, а на голову надел вершу, что из прутьев плетутся, и полез в творило, где колеса мажут; лезу помаленьку, Иван же, заслышав шорох, отступил шага на два и стал креститься, а я вдруг высунулся до половины да и рожу еще такую скорчил; тут Иван не выдержал и со всех ног бросился в дверь, сшиб ее с крючка и без оглядки подрал прямо в деревню.
Сбросив вершу, я кричу: «Иван, Иван» — куда ты, только пятки мелькают. «Вот тебе, — думаю, — и пошутил, теперь и оставайся без ужина». Нечего делать, поел я хлебца, прихлебнул водицей и лег спать. На другой день поутру слышу, кто-то ходит и покрикивает. Э, думаю, смельчак мой пришел. Отворил я дверь, гляжу: Иван. «Что же, — говорю, — так-то караулят?» — «Да что, дядя Антон, озяб до смерти, пошел погреться», — отвечает Иван, а между тем спешит скорее лошадь запречь да на меня как-то странно посматривает; я ни гугу, знай подметаю мельницу. Запрег он лошадь и сейчас уехал. Я так и думал, что дело тем и кончится, ан вышло не так. Дня через три является ко мне одна старуха и бух мне в ноги: «Батюшка, помоги», — говорит. «Что, мол, такое?» — «Ваську моего испортили». — «Как испортили?» — «Да вот как, кормилец: вчера, после уж полуден, вез он сено. Жара страшная. Вот подле дороги идет Матрена с водою, он и попроси напиться; напившись же и говорит: „Спасибо, бабка". — „Не на чем, — говорит, — а при случае припомни". — „Припомню", — говорит. Отъехав сажень десяток, вдруг ему под сердце и подступило, едва мог лошадь отпречь и прямо на печь. Мы собрались ужинать, кличем его, нейдет, а сам все мечется; поутру я было ему яичко поднесла, не берет; так сделай милость, помоги!» — «Да что ж я-то тут могу сделать?» — «Батюшка, такой сякой, помоги!», а сама — все в ноги. «Постой! — думаю, — дам я ей земляничного листа, я, знаешь, сам его употребляю, когда занеможется; возьмешь, поставишь самоварчик, да обольешь (лист) кипятком, да чашек десять и выпьешь, а допрежь ты стаканчик винца хватишь, наденешь тулуп, да на печь; вот пот тебя и прошибет; а к утру и встанешь, как встрепанный». — «Постой, — говорю, — я тебе травки вынесу», и вынес пучка два, да и рассказал ей, что с ней делать. Гляжу, на другой день она опять ко мне и опять в ноги. «Что, мол, али опять худо с Васькой?» — «Какое, — говорит, — худо, он уже поехал на покос». — «Ну и слава Богу». Она меж тем холста мне эдак аршин пять сует.
«Что ты, мол, Бог с тобой! Куда мне?» Возьми да возьми! Злость меня взяла, говорю: «Отдай, мол, в церковь!» Послушалась и ушла. Что же, батюшка мой! И стал я замечать, что как завидят только меня, все кланяются еще издали. Что это, думаю, за чудеса такие? Сперва я все ту же травку давал, всю почти передавал; ничего, выздоравливают, а там уже ворожить стали ходить; я сначала сердился на них и гонял, не тут-то было; ломят, да и только. Уж больно стали надоедать; я и пошел к священнику, да и порассказал, в чем дело. Священник посмеялся да и сказал: «Ну, ты невольный колдун, терпи, нечего делать! Народ не скоро переломишь, предоставь все времени» [Забылин 1880: 206–208].
Этот текст, не собственно фольклорный, тем не менее интересен своей рефлексией над народными верованиями, которую найти в традиционном фольклорном дискурсе невероятно трудно (хотя и возможно — история о том, как таким же «невольным колдуном» стал дядя информанта, приведена во второй главе). Мельнику, а также и другим ремесленникам легко прослыть в деревне колдунами потому, что они обладают, во-первых, особыми, недоступными остальным крестьянам умениями (может быть, и не особенно сложными, но имеющими множество непонятных для неопытного человека нюансов) и, во-вторых, большей, чем рядовые члены сельской общины, сферой ответственности, а следовательно, властью [341] . Реконструированная смысловая цепочка могла бы выглядеть следующим образом.
341
Обозначенные факторы выражают точку зрения социума на деревенских ремесленников. В свою очередь Т. В. Цивьян, говоря о мифологической основе поверий и о точке зрения самих специалистов, называет следующие причины их выделения в категорию знающих: «Во-первых, на мифологическом уровне они соответствуют демиургам или тем, кто получил свое умение от бога-творца, соответственно остающегося покровителем профессии (ср. идею избранничества духами/богами как мифологическое осмысление профессионализма. — О. X.). Во-вторых, они знают, что такое учение-обучение, знают методику и литературу, то есть владеют вполне академическим способом получения знаний» [Цивьян, 2000:189].
Ответственность, с которой справляется специалист, и его опыт наделяют его особыми умениями, которые интерпретируются окружающими как власть над вещами или животными (например, у коновала — над лошадьми, у пасечника — над пчелами). Эта власть может быть осмыслена (мифологически перекодирована) как власть над природными стихиями, воплощенными в образах мифологических персонажей (или же как особая связь с ними — пастух связан с лешим, помогающим пасти стадо, мельник — с водой, персонифицированной в образе «водяного черта», как в приведенном выше примере). Эта особая связь понимается в терминах магического знания/силы и, следовательно, власти над людьми.