Комедианты
Шрифт:
В «Трианоне» меня ждал слуга доктора Мажио – доктор приглашал меня пообедать. Время обеда давно прошло, и мы тут же поехали к доктору под раскаты грома. На этот раз нас не задержали – дождь лил как из ведра, и милиционер притаился в своем укрытии из старых мешков. На аллее текло с норфолькской сосны, как сквозь дырявый зонтик; доктор Мажио ожидал меня в старомодной гостиной, поставив на стол графин портвейна.
– Вы слышали о Хамите? – спросил я.
Оба бокала стояли на маленьких расшитых бисером салфетках с цветочным узором, чтобы не испортить столик из папье-маше.
– Да,
– Что они против него имели?
– Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.
– А вы тоже связной?
Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:
– Откуда вы знаете, что он никого не выдал?
Ответ доктора Мажио был достаточно веским:
– Как видите, я еще здесь.
Старая мадам Ферри – она присматривала за домом и стряпала – заглянула в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость бытия.
Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: «Еще бокал?» – эта фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:
– Американский посол возвращается.
– Вы уверены?
– И с Доминиканской Республикой скоро начнут дружественные переговоры. Нас снова предали.
Старушка принесла кофе, и он умолк. Лицо его было скрыто от меня стеклянным колпаком, прикрывавшим сложное сооружение из восковых цветов. Мне все казалось, что после обеда мы присоединимся к другим членам Броунинговского общества для обсуждения «Португальских сонетов». Как далеко отсюда лежал Хамит в своей канаве.
– У меня есть кюрасо или, если вы предпочитаете, немного бенедиктина.
– Пожалуй, кюрасо.
– Кюрасо, мадам Ферри.
И снова воцарилось молчание, прерываемое лишь раскатами грома за окном. Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри снова пришла и ушла, я узнал это:
– Я получил ответ от Филипо.
– Хорошо, что ответ пришел вам, а не Хамиту.
– Он сообщает, что будет в назначенном месте три ночи подряд на будущей неделе. Начиная с понедельника.
– На кладбище?
– Да. В эти ночи луны почти не будет.
– А вдруг не будет и грозы?
– Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было грозы?
– Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник.
– Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса, поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на рыбачьей лодке.
– Дай бог, чтобы
– Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже будете одни.
– До чего обидно, что у меня нет вездехода.
– Да, обидно.
– А как насчет часовых у посольства?
– О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню.
– Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не пошел на попятный.
Доктор Мажио сказал:
– Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда завтра – лечить Джонса. Свинка в его возрасте – опасная болезнь: может вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача, но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге.
– А вы, доктор?
– Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период – ваше алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса – вот мое алиби.
– Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем.
– Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души.
3
На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть, хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла, потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно скорее со всем этим развязаться.
В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал капитан Конкассер – я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с большим животом и полным ртом золотых зубов – тот, что раньше обслуживал Джонса, – сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них было преимущество – мне не видно было, как они моргают.
После долгого молчания Конкассер произнес:
– Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке.
– Да.
– Когда?
– Надеюсь, завтра.
– Ваш пропуск выдан на краткий срок.
– Знаю.
– День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке.
– Знаю.
– У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную поездку.
– Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке.
– В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф.
– Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия.