Комедианты
Шрифт:
– Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?
– Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не уверена, что ты этого хотел.
Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил, что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали слуги:
– Джонс! Джонс!
– Я здесь.
Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в резиновых сапогах.
– Я услышал ваш голос, – сказал он, – оттуда, снизу. Значит, час настал, старик.
– Да. Нате выпейте.
– Не помешает.
Он скорчил гримасу.
– У меня в машине есть еще бутылка.
– Я уже сложил вещи, – сказал он. – Луис одолжил мне рюкзак. – Он перечислил свои пожитки, загибая пальцы: – Запасная пара туфель, еще одна пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье. Понимаете, мне его подарили…
Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне правду.
– Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, – сказал я, чтобы замять разговор.
– Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я налажу снабжение. – Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть не подумал, что зря на него наговаривал. – Вот тут вы сможете нам помочь, старик, когда я налажу курьерскую службу.
– Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.
– Я страшно вам благодарен. – Его слова снова меня удивили. – Ведь мне здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не отрицаю.
Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил Джонс:
– Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.
Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя в щеку.
– Полицейские распивают ром на кухне, – сообщил он. – Давайте двинем.
Марта отперла нам парадную дверь.
– Идите вперед, – сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки власть. – Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.
Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся, чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:
– Ты все еще плачешь?
– Нет, – сказала она, – это дождь. – И я увидел, что она говорит правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее спиной. – Чего ты ждешь?
– Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? – спросил я, и она приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это почувствовал. Я сказал с упреком: – Я ведь тоже подвергаюсь опасности.
– Но мне не нравятся твои побуждения, – сказала она.
Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел заставить его замолчать:
– Ты спала с Джонсом?
Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице презрение и гнев?
– Ты столько раз меня об этом спрашивал, – сказала она, – каждый раз, когда мы встречались. Ладно. Я отвечу тебе: да, да. Ты ведь этого ждешь, правда? Да. Я спала с Джонсом.
Хуже всего, что я не совсем ей поверил.
В окнах у матушки Катрин не было света, когда мы, свернув на Южное шоссе, проезжали мимо поворота к ее публичному дому, а может, его просто не было видно сквозь пелену дождя. Я ехал наугад, словно мне завязали глаза, со скоростью не больше двадцати миль в час; а это была еще легкая часть дороги. Ее построили по хваленому пятилетнему плану с помощью американских инженеров, но американцы вернулись домой, и бетонное шоссе обрывалось в семи милях от Порт-о-Пренса. Там я рассчитывал наткнуться на заставу, однако, когда мои фары осветили пустой вездеход, стоявший у лачуги милиционера, я испугался: это означало, что здесь были и тонтон-макуты. Я даже не успел прибавить ходу, но никто не вышел из лачуги – если там и были тонтон-макуты, им тоже не хотелось мокнуть. Я прислушивался к звукам погони, но в ушах у меня только барабанил дождь. Знаменитое шоссе превратилось в проселочную дорогу; нас швыряло по камням, мы бултыхались в стоячие лужи, и наша скорость теперь не превышала восьми миль. Больше часа проехали в молчании: тряска не давала сказать ни слова.
Камень ударил в дно машины, и я на секунду подумал, что сломалась ось. Джонс спросил:
– Где у вас виски?
Он нашел бутылку, отхлебнул и протянул виски мне. Я на миг ослабил внимание, машина скользнула вбок, и задние колеса застряли в жидкой глине. Нам пришлось двадцать минут попотеть, прежде чем мы двинулись дальше.
– Мы поспеем на свидание вовремя? – спросил Джонс.
– Сомневаюсь. Возможно, что вам придется прятаться до завтрашнего вечера. Я на всякий случай захватил для вас бутерброды.
Он хмыкнул.
– Вот это жизнь, – сказал он. – Я часто мечтал о чем-нибудь этаком.
– А я-то думал, что вы всегда вели такую жизнь.
Он замолчал, словно поняв, что проговорился.
Внезапно, безо всякий видимой причины, дорога стала лучше. Дождь быстро стихал; я надеялся, что он не кончится, прежде чем мы проедем следующий полицейский пост. Дальше не предвиделось никаких препятствий до самого кладбища по эту сторону Акена.
– А что Марта? – спросил я. – Какие у вас были отношения с Мартой?
– Она замечательная женщина, – уклончиво ответил он.
– Мне казалось, что вы ей нравитесь.
Изредка я различал между пальмами полоску моря, как вспышку зажженной спички, это было дурным признаком; погода явно прояснялась. Джонс сказал:
– У нас с ней сразу все пошло как по маслу.
– Мне иногда даже было завидно, но, может, она не в вашем вкусе?
Я будто сдирал повязку с раны: чем медленнее стягиваешь, тем дольше длится боль, но у меня не хватало мужества сорвать бинт сразу, к тому же мне приходилось неотрывно следить за дорогой.