Крепость
Шрифт:
При этом одаривает меня взглядом, требующим одобрения, да таким, словно он при этом получил орден за заслуги. Затем продолжает:
— Один затонул. Штурмовики никогда не налетают одиночками. Но так много мы еще никогда не видели…
Парень производит такое впечатление, как будто уже принял на грудь несколько стаканов. Он размахивает своим листком и все больше распаляется:
— Им чертовски везло! Месяц назад они потопили на подходе подлодку U-1222 в этом же районе моря. Полностью уничтожили. Каплей Билфельд.
— Интересно, это и в самом деле очень интересно!
— Еще мне нужен Ваш Зольдбух! — раздается внезапно изменившийся голос адъютанта, правда, я не могу реагировать немедленно и поэтому переспрашиваю:
— Зольдбух?
— Так точно! Для внесения записи и проставить печати.
Бог мой — конечно! мелькает мысль. Обер-лейтенант должен следовать уставному порядку.
— Через несколько минут все сделаю. Затем принесу Вам и Вашу курьерскую сумку, — доносится голос адъютанта, когда я уже поворачиваюсь, уходя.
Как бы теперь воспользоваться этим своим новым военным знаком найдя ему достойное применение?
У меня даже нет синей формы, кроме этой серой рабочей, с подлодки, что ношу на себе.
Этот мир точно спятил!
Поскольку я выполнил норму погружений по количеству дней для получения знака «консервного ключа», то могу топать теперь с этой латунной брошкой на груди, о которую всякий встречный поперечный глаза себе вывихнет, рассматривая его. Если бы мы не сделали такую огромную дугу, если бы мы прибыли в самом быстром темпе из Бреста в La Pallice, то я точно не получил бы эту золотую штуковину. При ясном дне получил такую блестяшку, за что, хочешь, не хочешь, а надо благодарить Томми. Во, смеху-то!
— У нас нет звездочек для погон, господин обер-лейтенант, — слышу от маата-писаря, когда спустя четверть часа появляюсь в канцелярии, — и, к сожалению, также ничего для рукавов…
Здрасти-мордасти — ну и обеспечение! Звездочки, которые, конечно же, подошли бы, к награждению. Что за расхлябанность! Новое звание — а я никому не могу это показать.
— В военторге, в отделе офицерской одежды, в Париже — там имеется все необходимое, — советует мне маат.
— Да это я и так знаю! — перебиваю его и думаю про себя: Если бы мы только оказались в Париже!
В этом вопросе можно полагаться лишь на судьбу. Что за чертова участь!
— Тьфу, тьфу, тьфу три раза! — отвечаю ему громко.
Мы должны попытаться двигаться по возможности самым прямым путем к Loire.
Я называю такой способ мышления Наполеоновским: Значит сначала на северо-восток по рукаву между берегом и по незанятой пока части Франции. На этом пути лежат города Niort, Saint-Maixent, Poitiers. А затем на север, к Loire. Но как? Лучше всего, пожалуй, либо через Loudun, либо через Chаtellerault на Tours — в зависимости от ситуации.
Судя по всему, завоевания территории Союзниками в направлении Парижа не настолько большие, как я опасался. Сначала они, кажется, наносят удары по побережью, двигаясь на юг, с тем, чтобы одну за другой уничтожать наши морские базы.
А что будут делать французы?
Почувствовали ли себя Maquis теперь более воодушевленными для атак, или братишки все еще выжидают? Слишком уж все как-то закручено: В конце концов, я должен прибыть к Loire.
Chenonceaux, Amboise, Chambord — как часто я искал эти названия на карте, мысленно путешествуя по Loire. Я, правда, могу отличить Vouvray от Chinon — в Париже можно было, за деньги и добрые слова и с помощью Симоны еще в прошлом году позволить себе выпить самые хорошие вина Луары, но тогда я не очень-то и хотел.
Я знаю города Blois и Orleans по фотографиям. Меня охватывает озорная радость: Если все удастся, теперь же, словно на последней минуте… И если мы сначала доберемся до Orleans, то дальше уж все точно получится: то ли с Божьей, то ли с чертовой помощью.
Отсюда до Orleans, вот самый рискованный путь.
Лучше всего я бы тихонько слинял отсюда. Постоянные церемонии прощения висят у меня камнем на шее. В Бресте я уже трижды переживал подобное.
Смущенные сплетни, невысказанные упреки: Ты-то имеешь шанс, а мы должны оставаться здесь, в этом говне…
Беру в канцелярии лист бумаги и карандаш и сажусь в столовой, чтобы написать несколько прощальных строк командиру.
Остается еще полчаса.
Я получил назад свой зольдбух, и курьерская сумка опять висит у меня на плече.
Когда я как раз обдумываю, обо всем ли мы подумали, все ли предусмотрели, появляется Бартль, с грязной, туго-набитой брезентовой сумкой в одной руке и пачкой конвертов в другой.
— Мы могли бы еще спокойно перекусить, — говорю ему.
— А если камбуз уже закрыт, господин обер-лейтенант? — заставляет Бартль меня задуматься.
— Тогда выдерните ноги коку… Где кстати наш «кучер»?
— В машине, господин обер-лейтенант.
— В «ковчеге»! — поправляю Бартля.
Вижу, что «кучер» уже водрузил четыре больших мешка дров на крышу нашей колымаги. Из-за них нам придется преодолевать чрезмерное сопротивление встречного воздуха. Но при нашем слабом темпе мы, наверное, этого не почувствуем.
«Кучер» спит на своем сидении.
Останавливаюсь рядом с «ковчегом» и рассматриваю готовый в путь драндулет: Я все еще никак не могу понять то, что мы обладаем транспортным средством. И сверх того еще и этим водилой!
Жить так беззаботно, как этот леший — не признак ли это настоящего Иакова? Нечто подобное, так мне кажется…
Теперь этот парень полностью доверяет мне. И когда одаривает меня своим преданным взглядом, я от смущения не знаю, куда мне смотреть.
Из какой деревни, из какой глуши, может происходить наш «кучер»? Или из какого леса? Ему лет двадцать пять, а он едва может говорить. Это, пожалуй, продлится, до тех пор пока я привыкну и к нему и к его булькающей, ломанной речи.
Бартль приносит на двух тарелках сосиски и картофельный салат.