Крепость
Шрифт:
Дождь усиливается.
Мне это нравится. Именно такая погода, которая нам нужна. В такую погоду самолеты Томми остаются на земле. Но кто знает, добираются ли они вообще досюда…
Однако жаль, что у меня больше нет бумаг Симоны! Они, в возможной опасной ситуации, могли бы сыграть роль своего рода laisser-passer. Кроме того, теперь я больше не имел никаких препятствий для их использования. Теперь мне все безразлично… Теперь это моя личная война! На этот раз я — командир! Хотя бы только и на этом странном «ковчеге» с газогенератором и двумя членами экипажа — но все-таки, все-таки…
Во всяком случае, мой «ковчег» катит по дороге, хотя я все еще едва могу в это поверить. Со странным, поющим шумом он катит под моросящим дождем. Шелестящий шум исходит лишь от колес и мокрой дороги.
С каждым вдохом моя грудь становится шире. Меня всего наполняет своего рода чувство триумфа, какого я уже давно не испытывал. Жаль только, что Старик не может нас сейчас видеть!
— Наша телега бежит превосходно! — говорю «кучеру», так как чувствую, что уже пора, наконец, ему что-то сказать.
— Ага, ага, господин оберлитнант! — отвечает «кучер», а Бартль хрюкает с неразборчивым одобрением.
Почему-то только теперь до меня вдруг доходит, что на этой дороге, кроме нашего «ковчега», нет больше никакого транспорта.
С тех пор как мы покинули La Rochelle, я не видел ни одного человека. Мы с таким же успехом могли находиться в пустыне, где-нибудь у Каспийского моря.
Ровный, сытый гул мотора проникает в меня и в буквальном смысле усыпляет и обезболивает, что, пожалуй, полезно моим издерганным нервам. Наподобие шума дизеля на подлодке. Невольно поддаюсь распространяющемуся внутри меня и проникающему в каждую клеточку мозга звуку мотора: насыщенному, округлому звуку, как у Страдивари.
Сжимаюсь и закусываю губу, чтобы не полезть на крышу сейчас же. Но ничего не помогает: Я должен сидеть там, в вышине. Старик тоже не мог усидеть внизу в лодке, если район моря, по которому шла подлодка, казался ему «подозрительным». Старик всегда сам нес наблюдение — пятым на мостике.
Какое-то время отговариваю себя: При таком мелком, моросящем дождике я наверху, на крыше, скоро промокну. Но судя по всему, дождь и не думает заканчиваться — атлантическая погода.
Скоро я и без того прикажу остановиться, поскольку пора облегчиться где-нибудь в кустах. Но лучше пока не останавливаться. Лучше сделать еще несколько километров.
Я могу немного потерпеть.
Мое тело функционирует, как положено: Мой сфинктер снова надежно заперт. И я сам должен определить, когда должно состояться опорожнение моей требухи.
Война как элемент пищеварения!
Почему только еще никто не изобразил ее таким образом?
Если бы только я не устал до такой степени! Мне следовало бы за неделю до отъезда хорошо выспаться. Не могу сообразить, сколько часов сна мне не хватает…
Как долго, собственно говоря, может выдержать человек без сна? Можно ли убить лишением сна? Человека лишится вместе с этим и рассудка — такое должно быть надежным пыточным способом.
Я должен попытаться удерживать свои мысли от подобной ерунды. Это не увеселительная прогулка — клянусь Богом — нет! Здесь требуется постоянное внимание!
Если нам и в самом деле удастся пройти целыми и невредимыми, то можно смело говорить о счастье: До Парижа еще так же далеко, как до Луны.
Никто не знает, что я планирую делать в Париже.
Кроме Старика.
Напасть на след Симоны в Париже — удастся ли мне такое вообще? Зампотылу не сумел добраться до Симоны, как ни хорошо был продуман весь план. Вероятно, мне на ум тоже что-нибудь придет — похожее на историю с часами. Но чтобы быть в состоянии хотя бы правильно мыслить, я должен, прежде всего, поспать, хоть немного…
Но что, если я прибуду в Париж слишком поздно? Если эти свиньи уже давно вывезли Симону из города — кто может тогда сказать, как я смогу найти в этом случае ее след? Я даже не знаю, где находится Fresnes с его тюрьмой.
Думы о Симоне буквально выматывают мне нервы. И при этом я не должен опускать голову, сохранять трезвое мышление и полностью сосредоточиться на территории, по которой мы сейчас проезжаем.
Dompierre sur Mer: ослепительно белые дома с крышами, покрытыми красной черепицей. Все ставни закрыты. Никого не видно. Но я чувствую на себе десятки наблюдающих глаз.
На убранных полях стога сена составлены в форме маленьких домиков. Никогда прежде не видел таких стожков с крышами в форме седла.
Под огромной акацией, стоящей на внутреннем изгибе кривой дороги, я бы охотно приказал остановиться, настолько великолепно это дерево. Моросящий дождь смягчился, и парит теперь в воздухе тонкой пеленой пара. Думаю, этот пар сделает воздух таким же душным, как в теплице.
Лента дороги перед нами достаточно мокрая, чтобы предельно точно отражать цвет неба: бледно-серого, как на внутренних створках устричной раковины. Время от времени становится виден горизонт: Цвет неба там — легкий кобальт в зеленой дымке. Но в целом все небо остается белесо-серым.
Катимся между плотно стоящих тополей с дрожащими листьями. Как только может такое быть, что едва ощутимый ветерок приводит тополиные листья к подобному серебристому дрожанию, в то время как другие листья остаются неподвижными?
Не Наполеон ли приказал посадить здесь повсюду тополя? И в Германии тоже?
Наконец приказываю остановиться, так как мой пузырь уже не выдерживает. Едва оказываюсь снаружи, бросаю взгляд на колеса.
Смотри не смотри, а от этого, говорю себе, новая резина на протекторах не вырастет.
Затем мочусь, как если бы это могло помочь, у левого заднего колеса, так как оно, кажется, выглядит хуже всего. А теперь мне, пожалуй, лучше будет влезть на крышу. Ландшафт с обеих сторон дороги выглядит мирным и таким пустынным, как будто бы вовсе не принадлежит этой земле — но как мало можно доверять такому мирному виду, я уже знаю. И этой мягкой дождливой пелене тоже.
— Так, Бартль, — говорю громко и при этом смотрю также и на «кучера», — Давайте теперь переупакуемся! Я перебираюсь на крышу!