Кровопролития на Юге
Шрифт:
«После капитуляции монсеньера герцога Ангулемского, — доносит Поль Ламбер, нимский позументщик, — я находился в составе одного из подразделений, бывших под началом майора Манье и г-на генерала Воге. Когда мы очутились в лесу близ деревни, название которой я забыл, г-н де Воге и другие начальники велели нам расходиться по домам. Знамя сложили, и г-н Монье спрятал его в карман. Мы спросили командиров, что нам делать с оружием, и г-н де Воге сказал, чтобы мы оставили его у себя и что скоро оно снова нам понадобится; к тому же оно может пригодиться нам в дороге, если с нами что-нибудь случится».
Три донесения слишком совпадают между собой, чтобы оставить место для сомнений. Следовательно, королевские волонтеры нарушили статью I капитуляции.
Покинутые офицерами, без генерала и без знамени, солдаты г-на де Воге могли, таким образом, рассчитывать только на себя, и вот шестьдесят четыре человека, среди которых был только один старший сержант, объединившись, как сообщает один из них, взяли проводника, чтобы обойти стороной Юзес, где, как они опасались, их могли обидеть. Проводник вывел их к Монтарему так, что никто не чинил им препятствий по пути и не беспокоил по поводу их оружия.
Вдруг один кучер по имени Бертран, доверенный слуга бывшего главного викария Але, аббата Рафена, и баронессы д'Арно Вюрмезер, который от их общего имени управлял поместьем Орейак, во весь опор примчался в коммуну Арпайарг, почти сплошь населенную протестантами, то есть, следовательно, приверженцами Наполеона, и объявил, что по дороге из Монтарему идут «головорезы» (как видим, спустя сто десять лет королевские войска назывались прежним прозвищем), что они идут, грабя дома, убивая священников, насилуя женщин и выбрасывая их затем из окон. Легко вообразить, какое впечатление произвел этот рассказ; люди сбиваются в отряды; в отсутствие мэра и его помощника Бертрана ведут к некоему Букарю, который выслушивает его донесение, объявляет общий сбор и велит бить в набат. Все потрясены: мужчины хватаются за ружья, женщины и дети — за камни и вилы, и каждый готовится дать отпор опасности, существующей только в воображении Бертрана, все донесение которого представляет собой чистый вымысел, лишенный каких бы то ни было подтверждений.
В разгар всеобщего брожения умов близ Арпайарга показываются королевские волонтеры. Едва их замечают, со всех сторон поднимается вопль: «Вот они!» Улицы перегорожены повозками, набат уже не стонет, а ревет на всю округу; все, кто вооружен или способен носить оружие, бросаются на окраину деревни. И тут их взорам предстают королевские волонтеры, которые, слыша шум и видя угрожающие приготовления жителей, на мгновение останавливаются, и, желая объявить о своих мирных намерениях, поднимают ружья прикладами вверх с надетыми на них киверами; они объявили, что не следует их бояться и что они никому не собираются причинять зло, но жители Арпайарга, предубежденные ужасными рассказами Бертрана, отвечали, что не довольствуются простыми заверениями; пускай «головорезы» разоружатся, а иначе им через деревню не пройти. Нетрудно догадаться, что такое заявление пришлось не по вкусу людям, которые ради того, чтобы не расстаться с оружием, пренебрегли условиями капитуляции: они отказались наотрез. Их отказ усугубил недоверие; переговоры между г-ном Букарю, представлявшим жителей Арпайарга, и г-ном Фурнье, говорившим от имени королевских гвардейцев, приобретают все более высокие ноты. Наконец от слов переходят к делу: чужаки хотят прорваться силой, раздается несколько выстрелов, двое «головорезов» падают, это некие Калвье и Фурнье. Остальные бросаются врассыпную, преследуемые ожесточенным огнем; еще двое пришельцев получают ранения, правда, легкие. И вот все разбегаются по полю, тянущемуся вдоль дороги; жители деревни преследуют их, но вскоре возвращаются к двум раненым; Антуан Робен, адвокат и судья кантона Юзес, тут же составляет протокол о происшедшем.
То был в общем-то единственный прискорбный несчастный случай на протяжении Ста дней. Обе партии стоят лицом к лицу, угрожая одна другой, однако сохраняя сдержанность; но не следует этим обольщаться: мир не заключен, просто все замерло в ожидании войны.
На сей раз сигнал к борьбе суждено было подать Марселю; теперь мы стушуемся, уступая слово очевидцу, который сам, будучи католиком, не заслуживает подозрений в пристрастности.
«Во время высадки Наполеона я жил в Марселе и был свидетелем того впечатления, какое произвело на всех это известие; из каждой груди рвался крик, все поддались единому порыву; вся национальная гвардия просила о выступлении, но маршал Массена не разрешал этого, покуда не стало поздно: Наполеон уже добрался до гор и двигался с такой быстротой, что догнать его не представлялось возможным. Вскоре стало известно о его триумфальном вступлении в Лион и ночном вступлении в Париж; Марсель покорился вместе со всей Францией: князь Эслингенский был отозван в столицу, а маршал Брюн, принявший командование над шестым обсервационным корпусом, устроил в Марселе свою главную квартиру.
Вследствие необъяснимой переменчивости общественного мнения Марсель, самое название которого во время террора было своего рода символом наиболее передовых взглядов, в 1815 году оказался оплотом роялистов. Тем не менее жители его без малейшего ропота смотрели на трехцветное знамя, которое через год после своего исчезновения снова развевалось над крепостными стенами; ни один случай произвола со стороны властей, ни одна угроза, ни одна стычка между населением и военными не нарушила мира в древней Фокее, и никогда еще революция не совершалась так легко и так кротко.
Надо сказать притом, что маршал Брюн был, конечно, человек наиболее подходящий для того, чтобы произвести без потрясений подобную метаморфозу; отличаясь прямодушием и преданностью старого вояки, он, наряду с этими достоинствами, обладал другими, не столь, быть может, блестящими, сколь основательными: смотрел на современные ему революции, не выпуская из рук Тацита, и принимал в них участие, когда голос родины призывал его на защиту ее, причем им всегда руководил патриотизм, а не личная корысть. В самом деле, победитель в сражениях под Харлемом и Беккюмом вот уже четыре года жил, забытый, в отставке, похожей на изгнание, как вдруг его призвал тот самый голос, что прежде удалил: при звуке этого голоса Цинциннат бросил свою повозку и вновь взялся за оружие — таков был его характер. Внешне же в те времена это был мужчина лет пятидесяти пяти, с честным и открытым лицом, обрамленным пышными бакенбардами, плешивый — лишь на висках сохранились остатки седых волос, — высокого роста, с проворными движениями и заметной военной выправкой.
Я познакомился с ним по той причине, что мы вместе с другим составили доклад о настроениях жителей Юга, а он попросил у нас копию; генерал долго беседовал с нами о содержании доклада, обсуждал его с беспристрастием человека, не вооружившегося готовым мнением, а лишь собирающегося сделать выбор, и пригласил нас почаще бывать у него; мы воспользовались этим разрешением и нашли столь радушный прием, что стали приходить почти каждый вечер.
После его прибытия на Юг ожила после долгой спячки старая клевета, преследовавшая его в прежние дни. Не знаю, кто из сочинителей, повествуя о кровопролитии 2 сентября и о смерти принцессы де Ламбаль, сказал: «Некоторым показалось, что они узнали в человеке, который нес голову на пике, переодетого генерала Брюна», — и это обвинение, в котором не было ни следа не только правды, но простого правдоподобия, потому что он находился тогда вдали от Парижа, было жадно подхвачено во время консульства и продолжало преследовать маршала в 1815 г. с таким ожесточением, что он чуть не каждый день получал анонимные письма, грозившие ему тою же судьбой, что постигла принцессу. Однажды вечером, когда мы сидели у него, он распечатал одно из таких писем и тут же передал его нам; вот что в нем было написано:
«Негодяй!
Нам известны все твои злодеяния, но скоро революция покарает тебя за все по заслугам; ты погубил принцессу Ламбаль, ты носил на острие пики ее голову, но твоя проделает еще более дальнюю дорогу. Ежели ты посмеешь показаться на смотру, песенка твоя спета, и голова твоя будет красоваться на верхушке Аккульской колокольни.
Прощай, подлый убийца».
Тогда мы посоветовали ему разыскать источник этой клеветы и раз и навсегда беспощадно покарать клеветников. На мгновение он задумался, потом поднес письмо к свече и, рассеянно глядя, как пламя пожирает бумагу, произнес:
— Покарать? Да, знаю, кары заткнули бы все рты; быть может, я даже укрепил бы этим общественное спокойствие, которое то и дело нарушают. Но я предпочитаю действовать не строгостью, а убеждением. По мне, лучше успокаивать умы, чем рубить головы, и пусть меня лучше считают слабым, нежели кровожадным.
В эти словах был весь маршал Брюн.
В самом деле, за Сто дней общественное спокойствие в Марселе дважды было поколеблено, причем оба раза одним и тем же способом. Офицеры гарнизона собирались в кафе на площади Неккера и распевали песни на злобу дня. На них было совершено нападение: разбили камнями стекла, кое-кого при этом задели. Офицеры выбежали с криком «К оружию!». Жители в ответ испустили тот же клич, однако тут же забили барабаны, высланы были многочисленные патрули, и начальнику гарнизона удалось утихомирить народ и восстановить спокойствие без единого раненого.