Кровопролития на Юге
Шрифт:
А мы, не в силах далее выносить подобное зрелище, хотя для нас самих опасность уже почти миновала, в тот же вечер сели в карету и покатили в Ним.
По дороге мы не повстречали, впрочем, ничего примечательного до самого Оргона, куда прибыли на следующий день: только несколько отдельных сторожевых постов свидетельствовали о том, что нигде нет полного спокойствия. Впрочем, подъезжая к городу, мы заметили трех человек, которые стояли, взявшись за руки, и казались лучшими друзьями, что выглядело удивительно после всего, что мы видели прежде, так как один из этой троицы был с белой кокардой, другой с трехцветной, а третий вообще без кокарды. Как я уже сказал, они дружелюбно держались за руки и ждали исхода политических событий, оставаясь каждый под своим флагом. Такая мудрость поразила меня; подобные философы показались мне нисколько не опасны, я подошел к ним и стал расспрашивать; каждый из них простодушно поведал мне о своих надеждах, а главное, о твердом намерении подчиниться наиболее сильному.
Въехав в Оргон, мы с первого взгляда заметили, что город встревожен важным известием. На всех лицах лежала печать беспокойства; посреди кучки народа ораторствовал какой-то человек, на которого нам указали как на мэра. Поскольку все слушали его с огромным вниманием, мы подошли и осведомились у него о причине всеобщего возбуждения.
«Господа, — отвечал он, — вы, должно быть, уже знаете новости: король в столице, мы снова вернулись к белому знамени, и, по счастью, все произошло без малейших беспорядков, которые могли бы омрачить этот день. Одни восторжествовали без насилия, другие покорились со смирением. И что же? Только что я узнал, что толпа бродяг, около трех сотен человек, собралась на мосту через Дюрансу. и собирается нынче ночью идти на наш городок, чтобы разграбить его и обложить данью. У меня осталось несколько ружей, я раздам их, и пускай каждый встанет на стражу всеобщей безопасности».
Оружия на всех не хватало, тем не менее он предложил его нам, но я отказался: у меня были Двуствольные пистолеты. Я велел дамам ложиться спать, а сам прилег у их дверей, держа в каждой руке по пистолету, и попытался уснуть. Впрочем, по городу поминутно прокатывалась ложная тревога, и когда рассвело, мне оставалось лишь утешаться невеселой мыслью, что все в Оргоне спали не лучше моего.
На другой день мы продолжили наш путь до Тараскона, где нас ожидали новые события. Приближаясь к городу, мы услышали, как бьют в набат и играют общий сбор. Мы уже начали привыкать к суматохе, так что здешняя удивила нас меньше. По приезде мы осведомились о ее причинах, и нам ответили, что на Бокер напали двенадцать тысяч жителей Нима и предали город огню и мечу. Мне показалось, что двенадцать тысяч — это слишком уж многочисленное войско, которое не может состоять из жителей одного города. Я высказал эту мысль вслух, но мне возразили, что их-де сопровождают уроженцы долины Гардона и Севеннских гор. Ним сохранил трехцветное знамя, Бокер присягнул белому; мне объяснили, что Ним выступил против Бокера для того, чтобы низвергнуть белое знамя и разогнать отряды роялистов, собравшиеся в этом городе. Но поскольку Тараскон отделен от Бокера только Роной, мне показалось странным, почему на одном берегу ничего не происходит, когда на другом кипит сражение; мы несколько усомнились не столько в самих событиях, сколько в их значительности, а потому решили все же добраться до Бокера; там было совершенно спокойно. Армия в двенадцать тысяч человек оказалась небольшим отрядом в двести солдат, которому дали отпор. Итогом операции, в которой осаждающие потерпели неудачу, оказались один раненый и один пленный. Гордые своим успехом, жители Бокера поручили нам передать бесчисленные проклятия жителям Нима, своим извечным врагам.
Бесспорно, путь, проделанный нами за этот день, позволил нам до конца осознать, как на самом деле, происходят приготовления к гражданской войне и какое смятение уже охватило Юг. На протяжении четырех лье, отделяющих Бокер от Нима, нам попеременно встречались дозоры то с белыми, то с трехцветными кокардами. Каждая деревушка, попадавшаяся нам по дороге, за исключением тех, что были ближе всего к Ниму, объявила себя на стороне либо короля, либо Наполеона; но среди солдат, через более или менее равные промежутки стоявших на дороге, были и роялисты, и бонапартисты. Мы издалека всматривались в них из окна кареты и, поскольку из предосторожности по примеру жителей Оргона запаслись обеими кокардами, то нацепляли себе на шляпы такие же, что были у них, а другие прятали к себе в башмаки; затем, поравнявшись с солдатами, махали из окон карет нашими шляпами, украшенными кокардами, и кричали, смотря по обстоятельствам, либо «Да здравствует король!», либо «Да здравствует император!». Благодаря этой уступке общественному мнению большой дороги, а главное, благодаря деньгам, которые мы в качестве чаевых раздавали обеим сторонам, мы добрались до нимской заставы, где обнаружили солдат национальной гвардии, получивших отпор от жителей Бокера.
Вот что произошло в городе перед нашим приездом.
Нимская национальная гвардия и войска гарнизона решили собраться в воскресенье 25 июня на банкет, чтобы отпраздновать первые успехи французской армии: известие о Ватерлоо дошло сюда не так быстро, как до Марселя, а потому банкет прошел без помех, бюст Наполеона с помпой носили по всему городу, а армия и национальная гвардия до вечера предавались веселью, не сопровождавшемуся какими-либо излишествами.
Однако еще до наступления ночи стало известно, что в Бокер стягиваются многочисленные войска; поэтому, хотя во вторник было получено сообщение о разгроме при Ватерлоо, в среду для разгона этих соединений был выслан отряд, встреченный нами у городских ворот. Однако бонапартисты, коими командовал генерал Жилли, имевший также под началом полк егерей, начинали уже отчаиваться в успехе своего дела, и положение их делалось все более критическим; вдобавок прошел слух, будто бокерские войска в свою очередь рвутся в бой и собираются выступить против Нима. Я же, будучи в стороне от всего, что произошло до сих пор в столице Гара, не имел поводов для личных опасений; но, привыкнув уже к несправедливым подозрениям, счел, что преследующие меня несчастья не пощадят моих друзей и родных, которых смогут уличить в таком преступлении, как оказание гостеприимства беженцу из Марселя; в сущности, само по себе это выражение ничего не означало, но в устах врага приобретало зловещий для меня смысл. Итак, полный воспоминаний о минувшем и опасаясь за будущее, я решил уклониться от зрелища, которое по многим причинам почитал для себя опасным, и на время уехал в деревню, с твердым намерением, впрочем, вернуться в город, как только в нем восторжествует белое знамя.
Прибежищем нам стал старый замок в Севеннах, перевидавший много мрачных эпох — от костров для альбигойцев до кровопролитий Смутного времени; мы удалились туда с М., моею женой и ее матерью. Мы жили там настолько спокойно, что и рассказывать не о чем, поэтому не буду останавливаться на днях, проведенных там. Но в конце концов спокойствие нам наскучило — так уж устроен человек, и, поскольку уже почти неделю никакие известия до нас не доходили, мы решили отправиться в Ним и воочию увидеть, каково там положение; итак, мы пустились в путь, но едва проехали два лье, как повстречали карету одного нашего друга, богатого нимского домовладельца; едва я его заметил, как вышел из кареты и поспешил к нему с расспросами, что творится в Ниме. «Не вздумайте туда ехать, — сказал мне он, — тем более теперь: в городе брожение умов, кровь уже пролилась, назревает катастрофа».
Мы вернулись в наш замок в горах, но на исходе нескольких дней нас вновь охватило беспокойство, и, будучи не в силах его преодолеть, мы решились рискнуть и посмотреть, что же все-таки происходит; на сей раз, не остановленные ничьими советами и предупреждениями, мы вновь пустились в дорогу и в тот же вечер добрались до своей цели.
Нас не обманули: несколько отдельных стычек уже успели возбудить умы. Возле Эспланады выстрелом из ружья был убит какой-то человек, и это несчастье предвещало многие беды в будущем. Католики с нетерпением ожидали прибытия грозного бокерского воинства, видя в нем свой главный оплот; протестанты хранили тягостное молчание, и на всех лицах был написан страх. Наконец водрузили белое знамя, объявили о восшествии короля на трон, и все, что было с этим связано, прошло спокойнее, чем можно было ожидать; но спокойствие это было, по-видимому, лишь передышкой перед новой вспышкой страстей. В это время в тишине нашего уединения нам пришла новая мысль: мы узнали, что маршал Брюн, отказавшись от своего упорного нежелания признать Людовика XVIII, наконец водрузил над Тулоном белое знамя и с белой кокардой на шляпе передал власть над городом королевским уполномоченным. Отныне в Провансе ему было не найти приюта, где он мог бы жить в безвестности; его дальнейшие намерения были неизвестны, а в поступках чувствовались сильные колебания… И вот нам пришла мысль предложить ему наш скромный загородный дом в качестве убежища, где он в полнейшем покое дождался бы конца беспорядков. В соответствии с этим было решено, что М. вместе с еще одним нашим другом, который за несколько дней до того приехал из Парижа, явятся к нему с этим предложением, которое он несомненно должен будет принять, потому что оно исходит из сердец, глубоко ему преданных. Итак, они отправились, но, к великому моему удивлению, в тот же день и вернулись; они привезли известие, что маршал Брюн убит в Авиньоне.
Сначала мы не могли поверить в такое чудовищное событие и приняли его за один из тех кровавых слухов, что распространяются во времена гражданских бурь; но вскоре сомневаться уже было нельзя; до нас дошли подробности катастрофы.
Уже несколько дней назад в Авиньоне завелись свои убийцы, как до того появились свои убийцы в Марселе, свои — в Ниме; уже несколько дней весь Авиньон трепетал при одних только именах пяти человек; эти пятеро звались Пуэнтю, Фаржес, Рокфор, Надо и Маньян.
Пуэнтю был типичный южанин: с оливковой кожей, орлиным взглядом, горбоносый, белозубый. Росту он был чуть выше среднего, сутулый из-за привычки носить тяжести, и ноги у него были колесом. Они искривились под давлением чудовищных грузов, которые он перетаскивал за день, но при всем том он обладал необыкновенной силой и ловкостью: он перебрасывал через Лулльские ворота ядро сорока восьми фунтовой пушки, как дети мячик; он докидывал камень с одного берега Роны на другой, то есть на более чем две сотни шагов; наконец, убегая, он метал нож с такой силой и точностью, что эта новая парфянская стрела со свистом пролетала пятнадцать шагов, вонзаясь в ствол дерева толщиной в бедро на глубину в два пальца. Прибавьте к этому неменьшую ловкость в обращении с ружьем, пистолетом и дубинкой, врожденный живой и бойкий ум, глубокую ненависть к республиканцам, зародившуюся в нем у подножия эшафота, на котором были казнены его отец и мать, и вы получите представление об этом ужасном главаре авиньонских убийц, под началом у коего в качестве помощников состояли ткач Фаржес, крючник Рокфор, хлебопек Надо и старьевщик Маньян.
Итак, Авиньон всецело подчинился этой горстке людей, творивших бесчинства, коих не хотели, не смели или не могли пресечь гражданские и военные власти; тем временем стало известно, что маршала Брюна, находившегося в Люке с войском в шесть тысяч человек, отзывают в Париж, где ему предстоит отчитаться в своих действиях перед новым правительством.
Зная, до какой степени дошел накал страстей на Юге, и догадываясь о подстерегающих его по дороге опасностях, маршал испросил дозволения вернуться морским путем, но ему в этой просьбе было отказано, и его светлость герцог де Ривьер, губернатор Марселя, выдал ему охранный лист. Убийцы взревели от радости, когда узнали, что республиканец образца восемьдесят девятого года, позже ставший маршалом узурпатора, проедет через Авиньон. Тут же поползли зловещие слухи, опережавшие маршала, как вестники смерти, Снова и снова повторяли низкую клевету, уже сотни раз опровергнутую, что Брюн, который на самом деле только 5 сентября 1792 года прибыл в Париж, второго, то есть за три дня до своего прибытия, носил на острие пики голову принцессы де Ламбаль. Вскоре разнеслась молва, что маршала чуть было не убили в Эксе: в самом деле, он спасся лишь благодаря быстроте своих лошадей. Пуэнтю, Фаржес и Рокфор поклялись, что в Авиньоне будет иначе.
Маршал следовал таким маршрутом, что в Лион он мог попасть лишь двумя путями: ему нужно было либо проехать через Авиньон, либо обогнуть город, свернув за два лье до него с дороги, ведущей на Пуэнте, на проселок. Убийцы предвидели эту возможность; 2 августа, в день, когда ожидали маршала, Пуэнтю, Маньян и Надо в сопровождении четырех верных людей в шесть утра сели в одноколку, миновали мост через Рону и устроили засаду у дороги, ведущей в Пуэнте.
Доехав до распутья, маршал, предупрежденный о враждебных намерениях авиньонцев, решил свернуть на лежавшую перед ним проселочную дорогу, на которой его поджидал Пуэнтю со своими людьми; но почтарь упорно отказывался подчиниться желанию Брюна, говоря, что почтовая станция находится в Авиньоне, а не в Пуэнте и не в Сорге. Тогда один из адъютантов маршала попытался заставить его свернуть, угрожая ему пистолетом, но маршал не пожелал допустить насилия и распорядился держать путь через Авиньон.