Кровопролития на Юге
Шрифт:
В день майской ярмарки был отдан приказ устроить всеобщую иллюминацию и вывесить на перекрестках трехцветные флаги. Большинство жителей и не думало исполнять волю властей. Офицеры, возмущенные таким неповиновением, позволили себе крайние меры; впрочем, они ограничились тем, что побили окна в неосвещенных домах, чтобы их владельцы подчинились полученным приказам.
Однако в Марселе, как и во всей Франции, уже слабела надежда на успех роялистов, а потому те, кто представлял их партию (как мы уже сказали, в Марселе они были весьма многочисленны), перестали бросать вызов военным и сделали вид, будто примирились с судьбой. Со своей стороны, маршал Брюн удалился из города на границу, причем никто даже не попытался осуществить угрозы, коими его осыпали. Настало 25 июня, и вести о первых успехах при Флерюсе и Линьи, казалось, благоприятствовали надеждам наших солдат, как вдруг после полудня по городу распространился глухой слух — отдаленное эхо канонады Ватерлоо; и последовавшее за ним молчание командиров, растерянность армий, радость роялистов — все подтвердило начало новой войны, исход которой всем, казалось, был ясен заранее. Около четырех часов дня какой-то человек, по всей видимости осведомленный лучше, чем его соотечественники, сорвал с себя трехцветную кокарду и растоптал ее с криком: «Да здравствует король!» Негодующие солдаты схватили его и хотели вести в кордегардию, национальная гвардия воспротивилась, началась потасовка; поднялся крик, солдат окружила несметная толпа, грянуло несколько выстрелов, на эти выстрелы ответили выстрелы с другой стороны, несколько человек упали, истекая кровью; среди всей этой неразберихи было произнесено слово «Ватерлоо» — и вместе с этим неведомым прежде названием, которое впервые так громко прозвучало на устах у истории, распространилась весть о неудаче французской армии и торжестве союзников. Тогда генерал Вердье, командовавший гарнизоном в отсутствие маршала Брюна, вскочил на коня и хотел обратиться к народу с речью, но голос его потонул в криках черни, бесновавшейся у входа в кафе, где стоял бюст императора, и требовавшей, чтобы ей выдали этот бюст. Вердье, надеясь успокоить этой мерой то, что он принял за простые беспорядки, приказывает выдать бюст; это странное снисхождение со стороны военачальника, представляющего императорскую власть, подтверждает, что дело императора проиграно. От чувства безнаказанности ярость толпы все возрастает; она устремляется в ратушу, срывает и сжигает трехцветное знамя и водружает на его месте белое. Бьют общий сбор, гудит набат, толпа все прибывает за счет жителей окрестных деревень; начинаются убийства, и вот-вот пойдет резня.
С начала волнений я вышел в город вместе с М.; мы были свидетелями этого грозного брожения и разгорающегося мятежа, но еще не знали их истинной причины; и вот на улице Ноайль мы повстречали нашего друга, который, хоть и придерживался противоположных взглядов, был, казалось, весьма к нам привязан. «Ну, какие новости?» — обратился я к нему. «Для меня добрые, для вас дурные, — отвечал он. — «Уносите-ка ноги, вот мой совет». Изумленные его выражениями, мы в самом деле забеспокоились и попросили его объясниться. «Послушайте, — сказал он, — в городе вот-вот начнется мятеж. Известно, что вы чуть не каждый вечер навещали Брюна; ваши соседи вас терпеть не могут; бегите-ка в деревню». Я хотел возразить, но он повернулся ко мне спиной и ушел, не удостаивая меня более ответом.
Мы с М. изумленно переглянулись, но по усиливавшемуся шуму поняли, что следует, не теряя ни минуты, исполнять полученный совет. Мы быстро добрались до моего дома, находившегося в конце Мейанских аллей. Жена моя собиралась уйти из дому, я ее остановил. «Нам нужно спасаться, — сказал я. — Придется нам уехать в деревню». — «К кому?» — «Куда глаза глядят». — «Так поедем же!» Она стала надевать шляпку, я не возражал. Важно было внушить окружающим мысль, что мы ничего не знаем и собрались недалеко. Эта предосторожность спасла нас. На другой день мы узнали, что, если бы нас заподозрили в намерении бежать, нас бы не выпустили из дому.
Мы шли наудачу, слыша, как сзади по всему городу гремят выстрелы. На дороге мы повстречали небольшой отряд солдат, бежавших звать на помощь своих товарищей. На другой день нам стало известно, что им не удалось миновать заставу.
Мы подумали об одном отставном военном, который, давно уже удалившись от дел и покинув военную службу, жил себе неподалеку от деревни Сен-Жюст; итак, мы направились прямо к нему. «Капитан, — обратился я к нему, — в городе резня, нас преследуют, нам негде укрыться, мы молим вас о спасении». — «Хорошо, дети мои, — отвечал он. — Входите, я никогда ни во что не вмешивался, и вряд ли мне грозит что-либо дурное; входите же в дом, никто не станет вас здесь искать».
В городе у капитана были друзья, которые приходили к нему и один за другим живописали нам все подробности этого ужасного дня. Было убито множество военных; истребили всех мамелюков. В порту обнаружили негритянку, служившую этим беднягам.
— Кричи: «Да здравствует король!» — приказал ей народ.
— Нет, — отвечала она. — Наполеону я обязана всем, да здравствует Наполеон! — В живот ей вонзился штык. — Злодеи, — проговорила она, зажимая рукой зияющую рану, — да здравствует Наполеон! — Ее столкнули в море, она упала, пошла ко дну, снова всплыла на поверхность и, взмахнув рукой над волнами, в последний раз вскрикнула: «Да здравствует Наполеон!» — а затем ее настигла пуля.
Некоторые горожане были убиты самым гнусным образом. В том числе г-н Англе, мой сосед, почтенный ученый, старик, имевший несчастье за несколько дней перед тем сказать в суде в присутствии нескольких лиц, что Наполеон — великий человек; он узнал, что за это преступление его собираются арестовать; сдавшись на уговоры семьи, он переоделся и сел в повозку, чтобы бежать из города. Несмотря на маскарад, его узнали, схватили, привели на площадь Щапитр и там в течение часа подвергали измывательствам и побоям, а потом зарезали.
Легко догадаться, что после таких рассказов никто из нас не сомкнул глаз, хотя ночь прошла для нас спокойно. Наши жены, не раздеваясь, прикорнули в креслах и на кушетках, а мы с другом и хозяин по очереди караулили с ружьем в руках.
Как только рассвело, мы стали совещаться, как нам быть дальше. Я советовал кружными путями добираться до города Экса, где у нас были знакомые, а оттуда нанять карету до Нима, где жили мои родные. Жена возражала мне. «Мне нужно вернуться в город и упаковать сундуки: у нас ведь только и есть то, что на нас надето, — сказала она. — Давай пошлем в деревню узнать, кончились ли в Марселе беспорядки». Я согласился с желанием жены, и мы послали в деревню человека.
Он принес нам добрые вести; все уверяли, что спокойствие полностью восстановлено. Мне было очень трудно в это поверить, и я ни за что не желал отпускать жену в город; на худой конец я готов был ехать с ней вместе. Но тут уж запротестовала вся моя семья; мне возражали, что мое присутствие только навлечет на жену опасность, а если она поедет одна, ей ничто не грозит. Да и найдутся ли такие подлые убийцы, чтобы погубить молодую женщину восемнадцати лет от роду, чуждую политике и никому не причинившую зла? А мои убеждения всем известны, я дело другое. К тому же моя теща вызвалась поехать вместе с женой, и все остальные в один голос с ней уговаривали меня, что это ничуть не опасно. В конце концов я согласился, но с одним условием. «Не знаю, — сказал я жене, — насколько обоснованы те обнадеживающие известия, которые до нас дошли, но предупреждаю: сейчас семь утра; одного часа тебе достаточно, чтобы добраться до Марселя, второго — чтобы упаковать сундук, а третьего — чтобы вернуться; еще час кладем на непредвиденные препятствия. Если к одиннадцати ты не вернешься, я буду считать, что ты попала в беду, и действовать соответственно». — «Ладно, — отвечала жена. — Если в одиннадцать я не вернусь, разрешаю тебе считать меня погибшей и поступать, как сочтешь нужным».
И она уехала.
Через час после ее отъезда поступили уже совсем другие известия: беглецы, подобно нам искавшие убежища в деревне, сообщили, что смута не только не прекратилась, но еще усилилась; произошли два убийства, сопровождавшиеся неслыханной жестокостью.
Некий Бессьер, старик простых нравов и безупречного поведения, все преступление коего состояло в том, что он служил при узурпаторе, сам рассудил, что преступление это в нынешних обстоятельствах нешуточное, и накануне составил завещание, которое нашли у него в бумагах; вот его начало:
«Подвергаясь опасности в ходе нынешней революции быть убитым в качестве сторонника Бонапарта, коего я, правду сказать, никогда не жаловал, оставляю по завещанию и т. д. и т. п.».
Накануне же к нему прибежал шурин, знавший о существовании у Бессьера нескольких личных врагов, и всю ночь сидел у него, убеждая зятя бежать, на что тот отвечал упорным отказом; на другой день с самого утра дом его оказался в осаде; он попытался скрыться через черный ход, но его задержала кучка солдат национальной гвардии; он отдался под их покровительство, и они повели его на бульвар Св. Людовика. Осыпаемый насмешками черни, он, видя, что его конвоиры представляют собой слабую защиту, попытался укрыться в кафе Меркантье, но перед ним захлопнули дверь. Изнемогая от усталости, задыхаясь, покрытый потом и пылью, он упал на одну из скамеек перед каким-то домом, и там его настигла пуля, которая ранила его, но не убила; брызнула кровь, и при виде ее радостные крики усилились. Тут сквозь давку пробился какой-то молодой человек, державший в каждой руке по пистолету, и в упор разрядил их в старика.