Летучий корабль

rain_dog

— «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушаньем… Потому что все дни его — скорби, и его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это — суета!» (1)

И музыка вновь струится вниз из

стрельчатых окон, за которыми ночь и мрак.

Я возвращаюсь домой очень поздно, наверное, уже за полночь: просто брожу по улицам, пока не понимаю, что, стоит мне сделать еще несколько шагов — и я просто упаду. И как только я поворачиваю ключ в замке и открываю дверь, я сразу же вижу его — беспокойного, собранного, не сводящего с меня глаз.

– Где ты был?

– В церкви.

– У тебя не отвечает мобильный.

– Я его отключил, там был органный концерт. А потом просто гулял.

– Гарри, — он делает шаг ко мне, — я подумал…

Подумал, что я ушел совсем? А он уже прижимает меня к себе, его руки проводят по влажной ткани на моей спине, глубоко втягивает воздух, словно хочет впитать меня в себя до последней капли. И в тот вечер я слышу от лорда пирата самые невероятные слова в своей жизни, и его голос, произносящий их, думаю, будет отдаваться у меня ушах даже на смертном одре:

– На тебе холод, сырость и туман, гулкое эхо, шаги по плитам собора, огоньки свечей, словно островки трепещущего света, тишина в паузах, когда смолкает музыка и раздается только чье-то торопливое боязливое покашливание, запахи чужих людей, сидевших с тобой рядом, звон монет и шорох купюр, что они опускали в чашу для пожертвований. И ты — словно призрак, не принадлежащий ни одному из миров. И все же ты мой, мой — хочешь ты этого или нет, мое безумие, моя любовь. Я никогда не отпущу тебя, не выпущу твоих мальчишеских рук, не позволю тебе смотреть не на меня.

Я просто кладу голову ему на плечо и прикрываю глаза, а он, бережно обнимая меня, тихо говорит:

– Пойдем спать, ты едва на ногах держишься.

* * *

На следующий день, нет, конечно, ближе к вечеру, когда я прихожу из университета, мне в первый момент кажется, что либо я, либо лорд-пират сошел с ума, потому что он держит в руках мягкую игрушку. Небольшую, коричневую, нет, рыжую с черными подпалинами, и она такая маленькая, что умещается в его большой ладони. Северус смотрит на меня и ничего не говорит. А потом до меня доходит, что то, что он держит в руках, шевелится. У существа маленькие острые ушки, блестящие глаза и аккуратный бархатный нос. И морда щекастая.

– Ну, — спрашивает меня Северус, — собака та?

– Собака?

– Ты хочешь сказать, что после того, как я перерыл весь Загреб и окрестности, чтобы найти щенка норидж-терьера, мне продали кошку?

Я тянусь к этому невероятному подарку, но у меня от волнения так трясутся руки, что мне кажется, я не удержу эту невесомую тяжесть — радостную, игривую жизнь, чье сердце сейчас бьется в ладонях у Северуса. Так что я отваживаюсь только кончиками пальцев дотронуться до шерстки, чтобы, наконец, узнать ответ на вопрос, что мучил меня с шести лет.

– Она мягкая, Северус…

– Конечно, мягкая, это же щенок. Девчонка, кстати.

– Бэрри, — говорю я.

– Значит, будет Бэрри,— соглашается пират.

______________________________________________________________________________________

Экклезиаст 1-8, 23

54. Маггловский грипп

Появление Бэрри в нашем доме… я даже не знаю, как это описать. С одной стороны, что может измениться оттого, что по дому катается маленький коричневый шарик, лезет под ноги в самых неожиданных местах, скулит, когда мы ложимся спать, потому что высокая

кровать, стоящая в спальне, кажется ей едва ли не небоскребом? Пират, разумеется, заявляет, что собака спать с нами не будет, в крайнем случае, он готов предоставить ей место в кресле (где для нее тоже слишком высоко), но сам, минуты две послушав ее настойчивый скулеж, перегибается через меня и подхватывает с пола упорно добивающуюся своего Бэрри. Так она оказывается в вожделенном собачьем раю — в ногах хозяйской постели. Мы боимся на нее наступить — она слишком мала, мы постоянно таскаем ее на руках, и лорд-пират тоже — она же не может пока сама спуститься по лестнице. У него тоже никогда не было собаки. А я совершенно не понимаю, как могу бросить ее одну, уйдя на весь день в университет. Ведь Северуса часто не бывает дома, или он занят — она же будет скучать! И я, едва переступив порог вечером, бросаюсь искать ее повсюду, а, обнаружив в каком-нибудь укромном уголке, с упоением грызущую что-то из мебели, ну, или из обуви, принимаюсь возиться с ней, толком даже не раздеваясь, опускаюсь на четвереньки, пытаюсь отнять уже изрядно пострадавший пиратский ботинок, рычу, копируя те угрожающие звуки, которые пробует издавать она, но которые пока что больше напоминают бульканье…

— Знаешь, Гарри, — задумчиво говорит Северус, в очередной раз наблюдая подобную картину, — когда я это вижу, то чувствую себя педофилом…

Но он ни слова не говорит про свои изгрызенные ботинки, а Бэрри почему-то предпочитает похищать именно его вещи. А когда я замечаю, как он философски провожает грустным взглядом вторую пару погрызенных ботинок и ни на что более не годное дорогое коллекционное перо, подаренное ему в его бытность министром по внешним связям, и предлагаю наложить на его личное имущество какие-нибудь отталкивающие чары, он смотрит на меня, как на детоубийцу. Потому что Бэрри может испугаться.

А еще в те длинные промозглые ночи в самом конце ноября и в начале декабря, начинающиеся, как мне кажется, чуть ли не сразу после полудня, мне снятся странные сказочные сны, в которые я погружаюсь, словно в теплое молоко. Их приносят туманы, дожди и снег с окрестных холмов. О спящих подо льдом русалках, о маленьких злобных существах, живущих в глубине гор, изредка приходящих в деревни, чтобы тайно погреться возле очага. О духах, оберегающих дома, гнездящихся под скрипучими деревянными половицами, огненных существах, танцующих в каминном пламени, о морском царе и его чертогах.

– Сев, тебе никогда не снились сказки? — как-то спрашиваю я пирата.

Это воскресенье, мне никуда не нужно торопиться, так что мы завтракаем у камина в гостиной, я сижу на ковре, прислонившись затылком к его коленям, смотрю в огонь и почему-то вспоминаю неясные образы, что пытаются пробиться ко мне во сне из-за плотной завесы.

– Сказки? Не помню. Разве что в детстве.

Его пальцы запутываются в моих волосах, спускаются ниже, проникают под воротник рубашки.

— Какие сказки тебе снятся?

И я рассказываю, а он неожиданно задумывается, долго молчит, может быть, тоже засмотревшись на каминное пламя, так что я даже переспрашиваю.

– Сев?

– То, о чем ты говоришь… Мне кажется, это очень похоже не просто на сказки, а именно на то, во что когда-то верили в этих местах. Помнишь, ты рассказывал о том, как встретил моего деда? И тебе показалось, что ты видишь злого колдуна? Дело в том, что, когда вас учили в школе, да и нас тоже… преподавали что угодно, но никогда даже не упоминали ни о духах, живущих в горах, лесах, или в воде, ни о том, что называют суевериями. Меня потом всегда удивляло, как можно учить магов, не рассказывая им о так называемой «народной магии». В мире столько всего, о чем ты не имеешь ни малейшего представления. Да и я тоже, честно говоря.