Loving Longest 2
Шрифт:
— И кто это был, ты её знала?
— Конечно, — теперь Маэдрос видел, что её улыбка была насмешливой и немного высокомерной, — это был Мелькор. А ты никогда не встречал его в облике женщины? Приятное зрелище, должна признать, если отвлечься от всего прочего.
Маэдрос даже слегка растерялся, но быстро опомнился.
— Луиннетти, я думаю, что ты не могла не понимать, кому именно в доме было адресовано письмо, — сказал он всё-таки. — И потом: на письме нет имени адресата, и вообще никаких имён, кроме упоминания Маглора, но при этом Ородрет позволял себя им запугивать. Как он вообще мог понять, что оно имеет к нему хоть какое-то отношение?
— Послушай… — Луиннетти закусила губу. — Скорее всего, я знаю… Если сейчас подумать, то какая-то совсем нехорошая история получается. Но я просто не могу так. Не могу говорить об этом с тобой и ни с кем другим. Я сначала должна поговорить с Эарвен или хотя бы с Финарфином. Я понимаю, что сейчас это невозможно, но всё-таки… я прожила у них в доме столько лет, они мне не чужие и это касается не только их, но и меня. И понимаешь, Майтимо — ничего, что я так тебя называю? — мне совестно перед мужем. Я ведь и Куруфинвэ не всё рассказала. И о себе, и о них. Хотя должна была бы.
Маэдрос понимал, что перед ним — жена Куруфина, и он с удивлением осознал, что, хотя они, видимо, были женаты не так долго, Куруфин и Луиннетти успели перенять друг от друга очень многое — и что-то в манере выражаться, и в ритме речи. И то лёгкое пренебрежение, которое всегда скользило в речи Куруфина, когда он говорил о семье Финарфина, как теперь осознал Маэдрос, он тоже позаимствовал у жены. Старший брат не сомневался, что Куруфин любил жену и сына, но для Куруфина главным всегда была не слава или репутация, а влияние, власть, осознание того, что его слушаются. Может быть, брак с Луиннетти, хотя она и была камеристкой Эарвен, в каком-то отношении был для него отнюдь не унижением, которого надо стыдиться: это была возможность взглянуть на дом Финарфина (а может быть — и Финголфина) с тайной, и, очень вероятно, — не самой красивой стороны. Безусловно, он и Луиннетти любили делиться друг с другом чужими секретами — хотя наивного Келебримбора и мать, и отец, видимо, старались оградить от неприятных сторон жизни.
— Куруфинвэ тогда что-нибудь говорил про гибель нашего деда Финвэ? — спросил Маэдрос.
— Ох, — вздохнула Луиннетти, — теперь я уже начинаю понимать, к чему идёт дело с этим письмом… да и со всем остальным. Куруфинвэ мне сказал, что, по его мнению, что-то там не так, потому что он в тот день не охотился, а отдыхал на берегу реки — ну как отдыхал, ел, конечно; и отец-то ваш Феанор ел за семерых, как ваша матушка говорила, и мой муж от него не отставал…
— Ты разве знала нашу матушку? — удивлённо спросил Маэдрос.
— Я к ней заходила перед тем, как уходить, — сказала Луиннети. — Просто хотела, чтобы она знала о нас с сыном, — ну вдруг случится так, что Келебримбор вернётся один… Ну так вот, муж мой видел, как кто-то быстро проехал по мосту и швырнул в реку зажжённый фонарик — он прямо видел, как он упал в воду и под водой погас. Он не узнал, кто это был, но лошадь была из конюшен Финголфина, это точно.
«Фингон, — подумал Маэдрос. — Это он забрал фонарик из сокровищницы в Форменосе после того, как убили Финвэ. Забрал потому, что пытался защитить кого-то из своей
Но кого? Отца или брата? А может быть, мать или сестру?..»
— Зря ты оставил письмо на дереве, — обратилась Луиннетти к Маэдросу. — Раз оно им так нужно, лучше пока возьми его себе. И Майтимо, медальон с волосами вашей бабушки я тоже должна буду отдать, — Гортаур про него спрашивал.
— А как ты должна была это передать? — спросил он.
— Этот, помощник Саурона, как его, Гватрен… — начала Луиннетти, но не успела договорить.
Карантир оглянулся. Маэдрос беседовал с Луиннетти. Аргон что-то говорил Маглору, обращаясь попутно то к Келебримбору, то к остальным. На него никто не смотрел. И не надо.
Он пошёл обратно к Менегроту, обратно к разрушенному мосту, почти не глядя по сторонам. В предрассветных сумерках реки не было видно совсем; под ногами была тьма, впереди и сзади — туман. Он перешёл мост, но идти дальше, в пещеры, было бессмысленно. Он не знал, куда делись останки любимого, и он так устал, что уже не хотел этого знать — просто стоял тут в тупом оцепенении.
Сейчас ему было безразлично, что случилось с Куруфином; узнав, что это всё-таки не он, Карантир испытал некоторое облегчение. И Куруфина, и Келегорма он в последнее время просто ненавидел. Келегорму он не мог простить атаки на Дориат: хотя с того момента, как туда попал Сильмарилл, он осознавал, что это неизбежно, но всё-таки надеялся на другой исход. В то же время Карантир считал Келегорма простодушным и наивным: он думал, что Моргот наверняка его как-то обманул, и даже про себя осуждал Маэдроса за то, что тот не вытряс из него, чем же именно.
Визит в Нарготронд во время пребывания там братьев внушил ему отвращение к Куруфину. Про шантаж он тогда не знал, но видел, как Куруфин издевается над Ородретом, говорит колкости, намеренно создаёт унизительные для кузена ситуации. Карантиру было больно за Финдуилас: он невольно ставил себя на её место, видя, как мечется девушка, вынужденная видеть униженное положение отца, терпеть грубости Куруфина, а порой и оскорбительные намёки, которых она даже не могла понять, и при этом мириться с несдержанностью её жениха Гвиндора, который беспрерывно говорил о своём попавшем в плен брате, винил во всём Фингона и Финголфина и ничем не хотел облегчить положения своей невесты.
«Если бы мой Гватрен был жив, они не вели бы себя со мной так», — думал он. «Если бы…»
Это было совершенно нелогично, абсурдно; он сам понимал, что обманывает себя. Братья и знать не знали о том, что у него — у неё — есть возлюбленный; его присутствие бы никак и ничем не помогло. Но всё-таки в этом была и доля правды: переносить неприязнь других было бы легче, зная, что ты любим. Напряжения, страха и горя последних часов, даже несмотря на утешения старшего брата, он не выдержал. То, что братья явно заподозрили его в том, что ему написали это мерзкое письмо, стало последней каплей.
«Как это всё тяжело, — думал он. — Если меня будут судить, признают виновным в убийстве Финвэ или в соучастии… всё это бросит тень на братьев. На самом деле я не могу.
Я не заслуживал даже этих маленьких часов счастья с Гватреном. Всё из-за меня…
Может быть, это трусость, да. Надо было оставить им письмо. Хотя им явно не до этого…
Аракано, наверное, поймёт, что со мной случилось. Сможет объяснить».
Помимо обиды и отчаяния, он испытывал ещё и ненависть к той неизвестной, кому было адресовано письмо.