Лузитанская лира

Песанья Камило

«Мондего, вновь пришел к твоим струям…»

Мондего, вновь пришел к твоим струям Я, телом и душою обновленный, Здесь я бродил, безумьем опаленный, И слез поток катился по щекам. Застыв от горя, по твоим брегам Скитался я, и жалобные стоны Тревожили покой долины сонной. Что было так, уже не верю сам. Теперь бежал я из бесплодной сени Обманов сладких, что Амур творит; К блаженной цели дух сыскал ступени. Во мне рассвет прогнал ночные тени, Взор не слезами — радостью горит, Мир на душе, и позабыты пени.

«Чистейшая душа, теперь одета…»

Чистейшая душа, теперь одета Ты в ризы белоснежной чистоты. Скажи, зачем меня презрела ты И принесла иной любви обеты? Скажи, как я могу поверить в это, Коль ты сулила мне, что, до черты Дойдя, из сей кромешной темноты Согласно внидем мы в обитель света? Как жить в темнице этой без тебя? Как мог я дать уйти тебе одной? Здесь, словно тело без души, немею. Венец пресветлый ты несешь, скорбя О том, что недостоин и не смею Пойти твоей дорогой за тобой.

«О тело, жалкий прах, источник боли…»

О тело, жалкий прах, источник боли, Мой тяжкий гнет и мрачный мой острог, Когда ж, скрипя, откроется замок, Когда я вырвусь из твоей неволи? Когда душа из горестной юдоли Взовьется птицей и настанет срок Со

счастьем, что похитил злобный рок, На небесах не расставаться боле? Недолговечный, временный сосуд Моей души — вот что ты значишь, тело, И только ею на земле ты живо. Что тебя держит, как в темнице, тут? Ужель ты свет увидеть не сумело? Не слышишь к жизни подлинной призыва?

«Чуть только нежное произнесу…»

Чуть только нежное произнесу Я ваше имя, все возвеселится — Земля, вода, утесы, море, птицы, Зефир, цветы и дерева в лесу. И людям жизнь не кажется темницей, И тучи не мрачат небес красу, И солнце, крася искрами росу, Над светлым Тежо радостно лучится. Природа ликования полна, И вновь Фортуна к миру благосклонна, И вновь планет благоприятен ход. Одна моя душа всегда грустна. Вот гибельное чудо Купидона: Что всем приносит жизнь, мне смерть несет!

«Мгновения, часы и дни считаю…»

Мгновения, часы и дни считаю, Что до свидания остались мне; В цветах, деревьях и речной волне — Везде разлуки письмена читаю. В тропинках полевых и птичьей стае, В стадах, полях, туманной пелене, В дыханье ветра, солнце и луне — Во всем живет моя тоска немая. Печаль тем горше, чем она нежней, И неизменно предо мной виденье Той, в чьих руках ключи судьбы моей. Но слезы, что струятся все сильней, И в шторм душе несут успокоенье: Штиль вспоминать без них еще больней.

«Та, что казалась духу моему…» 

Та, что казалась духу моему Подобной солнцу, жизнь мне освещала И верный путь на небо указала, Покинула печальную тюрьму, Где я остался, погружен во тьму. Я — словно путник, что бредет устало В глухой пустыне, зная изначала: Без вожака не выйти одному. С тоскою в мыслях и с душой унылой Ее следы ищу, исполнен муки, В лесах, в полях и на отрогах гор. Мне чудится повсюду образ милый: Она ко мне протягивает руки, И к ней сквозь слезы тянется мой взор.

«Отшельник, ты тернистою и трудной…»

Отшельник, ты тернистою и трудной Идешь стезей, которая ведет Из ночи к дню, где, сбросив смерти гнет, Жив человек, где свет струится чудный. Так вырви же из спячки беспробудной Мой дух, и пусть с тобою он взойдет На небеса, хотя, слепой, как крот, О них забыть хотел я безрассудно. Доселе жизнь моя была пустой, Унылой, скудной, вся — сплошные пени, Вся — вожделенья тщетные и страх, Но наконец мой дух обрел покой. Оплаканы и преданы забвенью Дни, что прошел я без пути, впотьмах.

ОДА

Перо д’Андраде Каминья [47]

Годом сменяется год [48] , Дни мчатся легкой чредою. Что нам несут они — радость, невзгоды? Кто прежде первым был, тот Ныне последним слывет. В горестях между собою Сходны, сойдем под могильные своды. Вновь возродится природа, Снова настанет весна, Яркое солнце взойдет, но ужасна Участь адамова рода! Мы не увидим восхода И из могильного сна Встать не сумеем на свет этот ясный. О, сколь безмерно несчастны Люди, попавшие в плен К грезам, что стольких ввели в заблужденье. Кто относился бесстрастно К счастью и видел всечасно Ужас земных перемен? Сколь же себе мы вредим в ослепленье! Мнится мне, происхожденье Бед, угрожающих нам, В нашей тщете, в них виновны мы сами: Суетные вожделенья Душам несут оскверненье И предают нас врагам, А уж потом не спасешься слезами. Дни пролетают за днями, Вечно меняется свет. Греция, Рим где? И где те державы, Что во вселенной веками Высились гордо главами? Пали. Остался ль хоть след Власти великой и силы кровавой, Прежде такой величавой, Кроме печали по ней? Вот оно мощи былой увенчанье! Воспоминания славы, Нежные песни, забавы Некогда живших людей Горечь оставили нам в назиданье. Вспомни, как на отпеванье Плакали мы без конца, Как мы с тобой убивались жестоко! Что же нам дали стенанья? Разве способны рыданья К жизни вернуть мертвеца, Противостать повелению рока? Души, бежав из острога Плоти, блаженны, зане Ярко они в небесах заблистали. Сколь же блаженство высоко Их, победивших в жестокой, Низменной нашей войне: Плотские путы они разорвали. Что им земные печали! Воль их уже не мрачит. К свету небесному ныне причастны, Души величье познали, Дан им прочней, чем из стали, Новый бессмертия щит. Что же по брату ты плачешь напрасно?

47

Перо д’Андраде Каминья (1520–1586) — поэт, ученик и друг Феррейры.

48

Цитата из Горация: Оды, кн. II, ода 14.

ЭЛЕГИЯ

Перо д’Андраде Каминья в ответ на его элегию

Я солнца свет не видел в скорбный день, Когда мое любимое светило Навек сокрыла черной ночи тень. Отчаяние разум мой затмило. Безумью он противиться не мог, Душа утех ни в чем не находила, И ей существования острог Несносен стал, тайком она мечтала Прервать ненужной жизни горький ток. И все же выжить силы ей достало, Хоть на себе кровавый след несет, Как от алмаза или от металла. Но вновь передо мной горит восход, И над землей поднялся свет безбрежный, От мрачных туч очистив небосвод. И я в себе услышал сладкий, нежный Напев стихов сочувственных твоих, Что тихо повторял зефир прилежный. Я взор отверз, и вот в очах моих Вновь заблистало солнце, чье сиянье Во мне смело следы теней ночных. Ведь ты, Анраде, подарил мне знанье, Как победить извечной скорби жуть, И вышел я на бой без колебанья. О друг, ты указал мне торный путь, Но слабый дух не жаждал исцеленья, Он на мятеж осмелился дерзнуть: Отверг природы он установленья И общий человеческий закон, Посмев мне оказать сопротивленье, Безмерным горем был измучен он: Коль разделяет любящих могила, Живой двойною болью уязвлен. Ужель в искусстве иль в словах есть сила, Чтобы сумела мой смягчить удел И мне мою утрату возместила? Погас огонь, в котором я горел, Гордясь своей счастливою судьбою, Огонь, который я стократ воспел! Тот узел, что связал ее со мною И в сладостном плену меня держал, Разрублен был безжалостной рукою! Кто, так страдая, смерти б не алкал, Не призывал ее к себе как милость? Его за слезы кто бы упрекал? Чье сердце бы с потерею смирилось, Коль скоро не железное оно, И под ударом страшным не разбилось? Ужель, Марилия, не суждено С собою рядом зреть мне дух твой ясный И сердце, что любовию полно? Мне не ловить уже твой взор прекрасный, Что ярче солнца для меня блистал, Но вдруг погас, словно закат ненастный, Уже не видеть дивных уст коралл, В чьей мелодичной сладостной теснине Жил голос твой, что бури усмирял. Красы твои, достойные богини Бессмертной, а не женщины земной, Под гробовой плитой сокрыты ныне! Но как поверить мог рассудок мой, Что для любви, которой нет предела, Уже предел назначен роковой? Скорбь жгучая, язви мне мозг и тело И пережги скорее эту нить, Что Парка перервать не захотела! Андраде, не спеши меня винить За то, что я поддался вновь страданью И твердость не способен сохранить. Я поднял взор и увидал сиянье, И прочитал я неба посреди Все то, что ты писал мне в назиданье. И я вскричал: «О боже, пощади! Велик мой грех, но сжалься надо мною, Мой дух ослабший силою снабди И огради терпения стеною, Чтоб разум жажду смерти победил И истиной проникнулся святою!» Писал ты: «Тот, кто вечность сотворил, Дает и стойкость в жизни быстротечной». Мне горе превозмочь достало сил, Я слезы стер и принял вид беспечный, Хоть изнутри все так же пламя жжет, И эта пытка будет длиться вечно. Смерть не зову. Душа покорно ждет, Когда из этой горестной темницы Ей на свободу выйти срок придет. Чуть для меня на небе загорится Мой добрый знак, счастливая звезда, Тотчас душа взовьется, словно птица, И полетит стремительно туда, Где наконец с возлюбленной смогу я В любви небесной слиться навсегда. Я вижу, как она с небес, тоскуя, Зовет меня последовать за ней, И на нее с надеждою гляжу я, Но ранит взор мне блеск ее лучей, И отвожу глаза я, ослепленный: Сей горний свет не для земных очей. Она мне молвит: «Предопределенной Дорогою пойдет, отринув плоть, Душа и в небо внидет обновленной. Коль любишь ты, старайся побороть Соблазн тщеты, и встретимся с тобою, Когда тебя решит призвать господь. Что на земле считал ты красотою, То было тень, а ныне стало тлен. Тщись обрести блаженство неземное И лживых благ земных отвергни плен».

ПОСЛАНИЕ

Перо д’Андраде Каминья

Тебя прославил твой, Андраде, труд: В нем поколенья, что придут на смену, Пример для подражания найдут. Твоим талантом почтены Камены, За что уже ты награжден от них И дале будешь взыскан непременно; Таблицы золотой твой каждый стих Достоин, и парнасские царицы Являют нам в писаниях твоих, Что в нас античность может возродиться, И посему я с вольной простотой Спешу к тебе с посланьем обратиться. Любить и почитать язык родной. Дабы он не заглохнул в небреженье, Для пишущих — издревле долг святой; Готов был каждый ради украшенья Родимой речи не щадить труда И тем ее добиться возвышенья. Обязана, Эллада, навсегда Ты песням величавого Омира [49] . С тех пор ты языком своим горда. И твой язык, о Рим, владыка мира. Прославила средь всех племен и стран Звучаньем чистым мантуанца [50] лира. А ныне Гарсиласо и Боскан Столь ясным, гибким сделали испанский, Что стал он благозвучен, как орган. А кто отшлифовал так итальянский? Да сами итальянцы! Чист, высок, Изящен стал их диалект тосканский. Ему теперь любой доступен слог, И я скажу, не усомнясь нимало. Что в том его бессмертия залог. С любовью пылкой сметливые галлы Очистили французский свой, и вот Достиг теперь он силы небывалой. Но обречен на гибель тот народ, Что знать не хочет языка родного И у других слова взаймы берет. Не сыщешь и средь варваров такого, Кто б отвергал язык земли своей, Прельстясь высокой звучностью чужого. Любой народ — араб, сармат, халдей — Родимого наречья был ревнитель И обучал ему своих детей. Сейчас у нас есть доблестный воитель, Что в трепет повергает мусульман, Но этот многославный победитель Почел, что регламент быть должен дан Для португальских войск на чужестранном. Достоин осмеянья этот план. Тебе он тоже показался б странным: Подскажет он чужим, как нашу рать Способней одолеть на поле бранном. И потому лишь пользу может дать Наречия родного изученье, А от невежд вреда нам должно ждать. Тягчайшее меж прочих преступленье (Так почитают с древности седой) — Питать к земле, где ты рожден, презренье. И лишь злодей порочит край родной, Кует измену, сговорясь с врагами, Или грозит гражданскою войной. Но будут мудрым словом и делами Способствовать величию страны Все те, что чтут себя ее сынами. Здоровы в государстве быть должны И дух, и тело. Счастлива держава, Где оба равно крепки и сильны. Пусть тело не страшит ни бой кровавый, Ни вражеская сталь, ни зной, ни хлад, И пусть его влечет одна лишь слава. А дух пусть будет мудростью богат И в беспредельной верности отчизне Единственный найдет исток услад, Пусть будет чист, не слышит укоризны, Что родине советом не служил, Не ставил честь ее превыше жизни. Когда господь всесильный нас творил, То горстку праха бренного земного Недаром он душою наделил. Коль меч не можешь взять, используй слово: Оно порой разит врага больней, Опаснее оружия любого. Насколько. Спарта, ты была сильней, Когда Ликург [51] тобою словом правил! Но вот, о пользе позабыв твоей, Народ в изгнанье мудреца отправил И проявил себя твоим врагом, Неблагодарностью в веках ославил. Бессмертье добывается пером (И этому примеров много было) Куда вернее, нежели мечом. Когда Омира забрала могила, То для Эллады больший был урон, Чем гибель им воспетого Ахилла! И я, поверь, безмерно удручен, Что так неблагодарен ты, Андраде, К своей стране, в которой ты рожден: Ты ей жестоко отказал в усладе [52] Внимать звучанию стихов твоих, Как будто оказался с ней в разладе. Ужель не понял ты, что пишешь их. Столь высоко твое вознесших имя, Не для соотчичей, а для чужих? Так отчего почтить не хочешь ими Родной язык? Зачем чужой даришь Стихами сладкозвучными своими? Но чем сильней язык наш обеднишь Своей неблагодарностью безмерной, Тем больше ты чужих обогатишь. Сверни, Андраде, со стези неверной И скоро (ты увидишь это сам) Увенчан будешь славой беспримерной. Неужто враг ты и себе и нам? Так развивай наречие родное, Чтоб мог идти я по твоим стопам. Чужим твой служит дар, за что страною Своей презрен ты будешь, и на суд, Обремененного такой виною, Тебя сурово музы призовут. Мы пред страной в задолженности давной, Так посвяти на благо ей свой труд. Да процветает сладостный и славный Язык наш португальский! Ныне он Грядет победной поступью державной, Хотя унижен с давних был времен, И только мы виновны, что в забвенье Он впал и не был нами оценен. Еще у многих он в пренебреженье, Служи ему — они вслед за тобой Раскаются в постыдном заблужденье. Коль будет процветать язык родной, Потомки, наше оценив старанье, Пойдут, уверен, тою же стезей. Когда суровым ты сочтешь посланье, Прости, но все ж себя надеждой льщу, Что ты мое исполнишь пожеланье. Иного я не жду и не ищу.

49

Омир — Гомер.

50

Мантуанец — Вергилий.

51

Ликург — легендарный спартанский законодатель (IX–VIII вв. до н. э.).

52

Феррейра укоряет Каминью в том, что некоторые его стихи написаны по-испански.