Любовная лирика классических поэтов Востока, Рудаки Абульхасан

Любовная лирика классических поэтов Востока

на обложку

Рудаки Абульхасан

Шрифт:

Весь день меня друг упрекал за безумную страсть, Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть? Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!» Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда, О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так, От встреч отказался бы только последний дурак!» Грешу, не грешу — что за дело другим до того? Ведь это касается только меня одного! Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет… Святоши! Злословили б лучше на собственный счет! Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот, В безумстве любви упрекать меня тоже начнет! Мне хватит того, что сказала моя госпожа, Чей взор поражает быстрее копья и ножа, Того, что она, целомудрие строго храня, Беседу прервав, вдруг сама целовала меня И так пожимала мне руку, бледнея как мел, Что след от пожатья ожогом на коже горел. Когда же вдвоем

оставались мы с ней взаперти, Губами касался я шелка на нежной груди, И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал, Когда я дыханье ее в поцелуе впивал, Когда ее руки слабели и на пол она Садилась без сил, как садится за горы луна, И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи! Свидетель аллах, я пригрела змею на груди! Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет? Едва она скрылась, как ты постучал у ворот. Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой Не дай соблазнителю верх одержать надо мной. Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен, Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он. О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой? Все щеки уже исцарапал он мне бородой!.. Что сделали б родичи, если б увидели нас! Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас. Смотри, что творится с губами! Что делать теперь? Как в этаком виде открою я матери дверь? Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда? А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда. Грабитель! О, как я могла уступить грабежу? Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..» И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души! „Меня укусила пчела с коготками“, — скажи». Хотя догадается самый последний осел, Что больше на свете таких не отыщется пчел.

Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» — Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души. Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет. В душе красавицам иным отныне места нет. Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь? Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть. Готов с заката до зари я говорить о ней, Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней. За что она отмстила мне? Я верен ей, как был, И молча тайны наших встреч в душе похоронил.

Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни, Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне. Чуть не разбилась душа моя в приступе муки — Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки. Дочь человека, чье имя я в тайне оставил (Чтобы народ ненароком его не ославил), — Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я — Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая! Требовал долг я отдать, но красавица ловко Сердце мое забрала и пропала, плутовка! Стал я подобен ослу, что пошел за рогами, Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами.

О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той, Из-за кого я жажду так, что почернел душой? Я ночь над чашею провел и боль топил в вине, Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне. Одни лишь письма и мечты, и больше ничего Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво. О виночерпий, до краев наполни мой бокал! Она священна, я ж святынь ничем не осквернял. О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз, Подобным райскому — вином я тешился не раз, В селеньях Сирии оно томилось взаперти И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти. Его тончайший аромат пьянит меня мечтой, Как дуновенье ветерка, целебных трав настой, Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник — Вот голова его горит, вот онемел язык, Вот он повержен, на земле, не шевельнет рукой, Глаза блуждают, а в душе — и ветер и покой. Он недвижим, но чаша мчит по воле волшебства И убивает по пути движенья и слова. Пока он пьет еще вино и в неге возлежит, Забыв и то, что суждено, и то, что надлежит, Иссякнет золото, и вдаль уйдут его стада, И не вернутся никогда ни радость, ни года. Тебя оставив в полусне, иссякнет и вино, Но, усыпив других, не спит, а бодрствует оно, И, став безумным и больным, заплачешь ты навзрыд, Когда оно, сжигая кровь, по жилам побежит.

Сказала любимая: «Скоро нам жить друг от друга вдали». И горе в душе разгорелось, и слезы из глаз потекли. Как будто случайно на сердце упал из костра уголек, И вспыхнул, и вот уже пламенный мчится по жилам поток. Когда же июльские ветры, подув, добавляют огня, Сжимается сердце от боли, дым горечи душит меня.

О жеманница, лик ее нежен и чист, как луна! От любви занемог я, лишь только запела она: «Взоры

черных сияющих глаз мое сердце прожгли И, убив меня, мимо убитого молча прошли». Я вскричал: «Только сладость твои источают уста! Спой же, ради аллаха, твой голос пьянит, как мечта». — «Как прекрасны зеленые горы в хрустальных ручьях! Как прекрасен любой, кто поселится в этих краях!» «Спой тому, кто страдает, любя!» — я сказал, осмелев. «Что же, есть у меня для таких подходящий напев: „Я не виделся с той, что живет в становище у вас, Но бывает порою, что уши догадливей глаз“». И вскричал я в волненье: «О солнце на небе моем! Ты зажгла во мне пламень, и все осветилось кругом. Спой же страстную песню, пусть долу опустится взгляд, Чтобы муки влюбленного стали сильнее стократ!» О, когда бы мне яблоней стать у нее на пути, Стебельком ароматной травы из земли прорасти! Может быть, восхитившись, она принесет меня в дом? О, как счастлив я был бы остаться с любимой вдвоем! И, склонившись над лютней, так страстно запела она, Что, услышав такое, и джинны лишились бы сна. Той, что в гордости дерзкой вовек не уступит другой, Стал я тотчас же самым покорным и верным слугой. Я просил: «О, молю тебя, спой мне еще что-нибудь, Ты, что в свет облачила мой темный, безрадостный путь! Если б знать, что убьешь ты сегодня любовью меня, Заказал бы я саван еще со вчерашнего дня». И так дивно запела она! Я забылся на миг, И заплакал, и снова пред ней головою поник: «Нет, того, кто действительно любит, — аллах не убьет, Но изменника казнь справедливая ждет».

О сердце мое! Ты обуглилось и почернело, В одной половине — огонь, а другая — сгорела. Скрипит паланкин; на верблюде верхом восседая — В жемчужном венце там сияет луна молодая. При встрече скажи ей: «Покончил он с жизнью земною, — Несчастный, который хотел тебя сделать женою». Я плакал, но даже в слезах не нашел утешенья. Я истинно умер. Я больше не жду воскрешенья.

О Зат-ас-Самд, о следы становища! Там плачет роса. Что с вами сталось, где шум и людей голоса? Все опустело, молчит безучастная тьма. Пусть же сопутствует счастье тебе, дочь Ашшада, Асма! Помню, когда ты навстречу мне встала с земли, Мне показалось — два солнца на небе взошли. С милым лукавством, в испуге притворном дрожа, Ты уклонялась от ласк, о моя госпожа! Но, обманув, обещанья сдержала не раз. О беззаботное время, зачем ты покинуло нас? Там, где заре поклоняется мята и спит синева, Нам изголовьем роскошным служила трава. Мы возлежали в кудрявых зеленых лугах, Как на узорном плаще, что цветами украсил аллах. Я изнемог от разлуки. Увы, в тишине Ныне лишь слезы бессилья ниспосланы мне. Там, где отыщет лазейку мудрец или плут, Ни ожиданье, ни ревность глупца не спасут. Где посмеются над вольным, там палкой ударят раба. О, подскажи мне дорогу к любимой, судьба!

Сравнится ль с красавицей блеск драгоценных камней? Подруги ее недостойны прислуживать ей. Когда собираются вместе они для бесед, Она затмевает и лунный и солнечный свет. Я жаждой по ней истомился, но, капли вина Не дав мне отведать, со смехом сказала она: «Умри, если страсть твоя столь глубока и остра — Так бедного Урву когда-то сгубила Афра!» Но вот я увидел, что страсть убивает меня, Что я ей никто — не ближайший сосед, не родня, Тогда я послал к ней Минджаза, пройдоху-гонца. Другого такого нигде не найдешь хитреца! Пока воздыхал я, так ловко повел он дела, Что, гордая, сжалившись, тут же запреты сняла!

Как много жемчужин отверг расторопный купец, Пока средь достойных не выбрал одну наконец. Не может воспеть тебя тот, кто от страсти ослеп. Напрасны попытки, и замысел этот нелеп. Во мне, как вино молодое, взыграла любовь, Мой пояс развязан, кипит захмелевшая кровь. Молил я: «Любимая, встретимся наедине!» Но, плача от ярости, Фатима вышла ко мне. От злости ни слова она проронить не могла — Так, мчась без пути, кобылица грызет удила, И слезы на темные веки упали, звеня, — Соленые капли, что слаще всего для меня. Проснитесь же, спящие! Что вам подарит аллах? Не тает бессонницы вкус у меня на губах.

О всемогущий, за что мне такая беда? Рядом хожу, но не вижу тебя никогда. Пусть говорят, что запретны свиданья — о нет! Кто на уста и объятья наложит запрет? Счастлив лишь тот, в ком умолкли и совесть и стыд. А добродетель на коврике вытертом спит. Горькие думы ночная таит тишина. Копьями страсти душа моя уязвлена.