М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
временем будете меня благодарить.
— А теперь еще вы не гордитесь моими стихами?
— Конечно, н е т , — сказала я, с м е я с ь , — а то я была
бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете
своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер,
а согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще в совершен
ном младенчестве.
— Какое странное удовольствие вы находите так
часто напоминать мне, что я для вас более ничего, как
ребенок.
— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже
две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге
этого света и не так-то скоро его перешагнете.
— Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку
помощи?
— Помощь моя будет вам лишняя, и мне сдается,
что ваш ум и талант проложат вам широкую дорогу,
и тогда вы, может быть, отречетесь не только от тепе
решних слов ваших, но даже и от мысли, чтоб я могла
протянуть вам руку помощи.
— Отрекусь! Как может это быть! Ведь я знаю,
я чувствую, я горжусь тем, что вы внушили мне, лю
бовью вашей к поэзии, желание писать стихи, желание
их вам посвящать и этим обратить на себя ваше внима
ние; позвольте мне доверить вам все, что выльется из-
под пера моего?
— Пожалуй, но и вы разрешите мне говорить вам
неприятное для вас слово: благодарю!
92
— Вот вы и опять надо мной смеетесь: по вашему
тону я вижу, что стихи мои глупы, н е л е п ы , — их надо
переделать, особливо в последнем куплете, я должен бы
был молить вас совсем о другом, переделайте же его
сами не на словах, а на деле, и тогда я пойму всю
прелесть благодарности.
Он так на меня посмотрел, что я вспыхнула и, не на
ходя, что отвечать ему, обратилась к бабушке с вопро
сом: какую карьеру изберет она для Михаила Юрье
вича?
— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был
военным.
После этого разговора я переменила тон с Лермон
товым, часто называла его Михаилом Юрьевичем, чему
он очень радовался, слушала его рассказы, просила его
читать мне вслух и лишь тогда только подсмеивалась
над ним, когда он, бывало, увлекшись разговором, с жа
ром говорил, как сладостно любить в первый раз и что
ничто в мире не может изгнать из сердца образ первой
страсти, первых вдохновений. Тогда я очень серьезно
спрашивала у Лермонтова, есть ли этому предмету лет
десять и умеет ли предмет его вздохов читать хотя по
складам его стихи?
После возвращения нашего в деревню из Москвы
прогулки, катанья, посещения в Средниково снова
возобновились, все пошло по-старому, но нельзя было
не сознаться, что Мишель оживлял все эти удоволь
ствия и что без него не жилось так весело, как
при нем.
Он писал Сашеньке длинные письма, обращался ча
сто ко мне с вопросами и суждениями и забавлял нас
анекдотами о двух братьях Фее и для отличия называл
одного F`e-nez-long, другого F`e-nez-court; бедный Фене
лон был чем-то в Университетском пансионе и служил
целью эпиграмм, сарказмов и карикатур Мишеля 11.
В одном из своих писем он переслал мне следующие
стихи, достойные даже и теперь его имени:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песни святой... и проч. 12
О, как я обрадовалась этим стихам, какая разница
с тремя первыми его произведениями, в этом уж
просвечивал гений.
93
Сашенька и я, мы первые преклонились перед его
талантом и пророчили ему, что он станет выше всех его
современников; с этих пор я стала много думать о нем
и об его грядущей славе.
В Москве тогда в первый раз появилась холера, все
перепугались, принимая ее за что-то вроде чумы. Страх
заразителен, вот и мы, и соседи наши побоялись оста
ваться долее в деревне и всем караваном перебрались
в город, следуя, вероятно, пословице: на людях смерть
красна.
Бабушку Арсеньеву нашли в горе: ей только что объ
явили о смерти брата ее, Столыпина, который служил
в персидском посольстве и был убит вместе с Грибое
довым 13.
Прасковья Васильевна 14 была сострадательна и охот
но навещала больных и тех, которые горевали и плакали.
Я всегда была готова ее сопровождать к бедной Ели
завете Алексеевне, поговорить с Лермонтовым и пови
даться с Сашенькой и Дашенькой С. 15, только что вы
шедшей замуж. Я давно знала Дашеньку; она была дву
мя годами старше меня; я любила ее за доброту и наив
ность. Много ей, бывало, доставалось от нас. <...>
Всякий вечер после чтения затевались игры, но не
шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отли
чался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать
всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-
нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермон
това был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя
с трепетом, но согласились выслушать его приговоры.
Он начал с Сашеньки:
Что можем наскоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже,