М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу все то же 16.
Мы все одобрили `a propos и были одного мнения
с Мишелем.
Потом дошла очередь до меня. У меня чудные воло
сы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я их
носила просто заплетенные в одну огромную косу, кото
рая два раза обвивала голову.
Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила;
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи 17.
94
Мишель, почтительно поклонясь Дашеньке, сказал:
Уж ты, чего ни говори,
Моя почтенная Darie,
К твоей постели одинокой
Черкес младой и черноокой
Не крался в тишине ночной.
К обыкновенному нашему обществу присоединился
в этот вечер необыкновенный родственник Лермонтова.
Его звали Иваном Яковлевичем 18; он был и глуп, и рыж,
и на свою же голову обиделся тем, что Лермонтов ни
чего ему не сказал. Не ходя в карман за острым слов
цом, Мишель скороговоркой проговорил ему:
— Vous ^etes Jean, vous ^etes Jacques, vous ^etes roux,
vous ^etes sot et cependant vous n'^etes point Jean Jacques
Rousseau *.
Еще была тут одна барышня, соседка Лермонтова
по чембарской деревне, и упрашивала его не терять
слов для нее и для воспоминания написать ей хоть
строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попро
шаек и, чтоб отделаться от ее настойчивости, сказал:
— Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу
правду.
Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:
Три грации...
Барышня смотрела через плечо на рождающиеся
слова и воскликнула:
— Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды
хочу.
— Не тревожьтесь, будет п р а в д а , — отвечал он
и продолжал:
Три грации считались в древнем мире,
Родились вы... все три, а не четыре.
За такую сцену можно было бы платить деньги; злое
торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспе
той и утешения «Jean Jacques», все представляло коми
ческую картину...
Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта
эпиграмма или нет 19.
* Вы — Жан, вы — Жак, вы — рыжий, вы — глупый — и все же
не Жан-Жак Руссо ( фр.) .
95
Я упрекнула его, что для такого случая он не потру
дился выдумать ничего для меня, а заимствовался
у Пушкина.
— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.
— И я, потому что люблю правду.
— Подождите до завтрашнего дня.
Рано утром мне подали обыкновенную серенькую
бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с над
писью: «Ей, правда».
ВЕСНА
Когда весной разбитый лед
Рекой взволнованной идет,
Когда среди полей местами
Чернеет голая земля
И мгла ложится облаками
На полуюные поля,
Мечтанье злое грусть лелеет
В душе неопытной моей.
Гляжу: природа молодеет,
Не молодеть лишь только ей.
Ланит спокойных пламень алый
С годами время унесет,
И тот, кто так страдал, бывало,
Любви к ней в сердце не найдет! 20
Внизу очень мелко было написано карандашом, как
будто противуядие этой едкой, по его мнению, правде:
Зови надежду — сновиденьем,
Неправду — истиной зови.
Не верь хвалам и увереньям,
Лишь верь одной моей любви!
Такой любви нельзя не верить,
Мой взор не скроет ничего,
С тобою грех мне лицемерить,
Ты слишком ангел для того! 21
Он непременно добивался моего сознания, что прав
да его была мне неприятна.
— Отчего ж е , — сказала я , — это неоспоримая
правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного,
ни непредвиденного: и вы и я, все мы состареемся,
с м о р щ и м с я , — это неминуемо, если еще доживем; да,
право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах,
но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как
пожалею!
— А о стихах?
96
— У меня старые останутся, как воспоминание
о лучших днях. Но мазурка — как жаль, что ее не тан
цуют старушки!
— Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать
завтра со мной у тетушки Хитровой? 22
— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара
для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня
есть петербургский кавалер.
— Он должен быть умен и мил?
— Ну, точно смертный грех.
— Разговорчив?
— Да, имеет большой навык извиняться, в каждом
туре оборвет мне платье шпорами или наступит на
ноги.
— Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть,
он тронул вас своими вздохами, страстными взгля
дами?
— Он так кос, что не знаешь, куда он глядит,
и пыхтит на всю залу.
— За что же ваше предпочтение? Он богат?
— Я об этом не справлялась, я его давно знаю,
но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь
другое дело, он конногвардеец, а не студент, и не