М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
(кресла) матушки всем известную «Молитву»: «В ми
нуту жизни трудную» и т. д.
Арсеньева позволила мне их списать, я унес их
с собою вполне счастливый такою драгоценною ношею,
а покуда, перечитав несколько раз, в то время как ста
рушки вели свою беседу, знал уже наизусть. Арсеньева
между тем с грустью рассказала моей матушке, что
срок отпуска ее внука приходит к концу и, несмотря
на усиленные ее хлопоты и просьбы, его
ляют, надо опять возвращаться ему на Кавказ, опять
идти в экспедицию и подставлять лоб под черкесскую
пулю. Правда, дают надежду в будущем, а покуда
великий князь Михаил Павлович непреклонен; но буду
щее, в особенности для нее, старухи, гадательно: увидит
ли она своего внука, доживет ли до того. И старушка
расплакалась. Когда пробило уже одиннадцать часов,
Лермонтов вошел в гостиную. На нем расстегнутый
сюртук без эполет. Бабка меня ему представила, назвала
своим любимцем и прибавила, что я знаю множество
его стихов. Он приветливо протянул мне руку и, вгля
девшись в меня, сказал:
— А я где-то вас видел.
— У Натальи Ивановны Запольской.
— Да, да теперь припоминаю.
Матушка, к крайнему моему смущению, шутливо
передала ему о давнишнем желании моем его увидеть,
о печали моей, когда я узнал, что в моем отсутствии
он был у нее, и что я учусь в пансионе при Петропавлов
ской лютеранской церкви. Он слушал ее с улыбкою
и спросил меня:
— И всему учат вас там по-немецки?
— Всему, кроме русской словесности и русской
истории.
— Хорошо, что хоть и это оставили.
Разговор пошел у него затем со старушками.
Лермонтов сидел в глубоком кресле, откинувшись назад,
и я мог его прекрасно видеть. На этот раз он не показал
ся мне таким странным, как прежде, да и лицо его было
как бы иное, более доброе; сардоническое выражение
355
его сменилось задумчивым и даже грустным. Говорили
больше его собеседницы, а он изредка давал ответы
и вставлял свое слово. В тоне его с бабушкой я заметил
чрезвычайную почтительность и нежность.
Было уже поздно, когда матушка моя поднялась,
чтобы уйти, и при прощанье Лермонтов опять привет
ливо пожал мне руку.
Вскоре затем он уехал на Кавказ. То было, как мне
твердо помнится, в мае 3 и совпадало с порою моих
экзаменов, а подобная пора никогда не забывается даже
и стариками. В конце июля пришло известие о мрачной
кончине Лермонтова. Матушка знала о ней одна из
первых в Петербурге и в минуты такого ужасного
несчастия для бабки не покидала ее. В обществе смерть
Лермонтова отозвалась сильным негодованием на на
чальство, так сурово и небрежно относившееся к поэту
и томившее его из-за пустяков на Кавказе, а на Марты
нова сыпались общие проклятия. В 1837 году благодаря
ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пуш
кина, а через четыре года то же проделывает с Лермон
товым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух
гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев
общественный всею силою своей обрушился на Марты
нова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие
оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она
преемственно сообщалась от поколения к поколению
и испортила жизнь этого несчастного человека,
дожившего до преклонного возраста. В глазах боль
шинства Мартынов был каким-то прокаженным, и лишь
небольшой кружок людей, знавших лично его и Лермон
това, судили о нем иначе.
Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова
мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колю-
бакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему
полковому командиру в солдаты и находившемуся
в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда
же прислан был Лермонтов, переведенный из гвардии
за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакоми
лись для того, чтобы скоро раззнакомиться благодаря
невыносимому характеру и тону обращения со всеми
безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин
рассказывал, что их собралось однажды четверо,
отпросившихся у Вельяминова недели на две в Геор-
гиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при
оказии, то есть среди небольшой колонны, периоди-
356
чески ходившей из отряда в Георгиевск и обратно.
В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел
со всеми тремя своими попутчиками до того пере
ссориться на дороге и каждого из них так оскорбить,
что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец
вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не
приискали ему казаки верховой лошади, которую он
купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли
возможным допустить подобной дуэли: троих против
одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда
уладили дело примирением, впрочем, очень холодным.
В «Герое нашего времени» Лермонтов в лице Грушниц