Маленькие истории. Сборник рассказов разных лет
Шрифт:
С тех пор, как он, совсем маленький и напуганный злыми голосами, выполз, наконец, из своего убежища за алтарём, минуло много лет, а мир стал куда как меньше и злее. Наткнувшись на остывающее тело отца Гримуара, озарённое пламенем занявшихся от сброшенных свечей изваяний, дракон не сразу понял, что произошло. А поняв, сначала заплакал без слез, а затем поднял мордочку к сводам, где святые образы заволакивало дымом, и завыл.
Ох, попадись ему те разбойники, позарившиеся на церковную утварь, сейчас..! Но храм и так стоял высоко в горах, в стороне от торговых путей, и лишь редкие паломники посещали его, а уж опустевший и разрушенный он и вовсе не был нужен никому. Дракону пришлось взрослеть в полном одиночестве. Он никогда не пытался спуститься с гор, поискать помощи и утешения. Неизвестность страшила куда больше, чем ставшие без своих обитателей мертвыми и холодными, но все равно до боли родные руины храма. А быть может, он боялся, спустившись, вновь разочароваться в человеческом роде, узнать его недобрым и жестоким, наподобие тех негодяев, не пожалевших ни старых, ни малых обитателей церкви в погоне за наживой? Долгие годы уединения приучили льнущего когда-то к каждой ноге маленького дракончика к тому, что надеяться стоит лишь на себя самого.
Однако теперь всё изменилось. При первых же звуках голоса девочки давно избытая тоска по людям всколыхнулась вдруг в груди звероящера. Он поднялся на дрожащие от старости и долгой, изматывающей болезни, преследовавшей его не первый год, лапы, чтобы следовать за юным созданием. Куда угодно! Хоть на край света! Великое Небо, насколько же она красива и добра!
– Идём!
– смеялась та и манила дракона пальцем.
– Скорее! Какой же ты всё-таки неповоротливый!
Он постарался двигаться быстрее и, к его удивлению, получилось, пусть и не сразу. Отступила привычная боль в животе, глаза снова обрели прежнюю зоркость, налились силой мышцы. Он словно сбросил со спины тяжкий груз лет, оставшийся лежать у каменных стен грудой костей и плоти. Дракон весело побежал следом за девочкой к выходу из храма. Его ждало тёплое молоко и забота человеческих рук.
И не всё ли теперь равно, что ни его новая хозяйка, ни сам он не оставляли следов на росистой траве.
По-настоящему
Трава еще щекочет мой нос, боль не совсем отпустила тело, но я уже поднимаюсь вверх. Несколько мгновений нет никаких мыслей, только слепой восторг, охватывающий всю сущность, только необычная, ни на что более не похожая легкость. Потом приходит знание, всеобъемлющее и многовековое и я спешу поглядеть вниз.
Светлая ольховая роща на зеленом лбе холма быстро уменьшается, но белое в бурых отметинах на боку тело большой собаки я вижу отчетливо. Мое тело... Невольно становится грустно, но моя жизнь, покинувшая распростертого под деревом пса, была вовсе не так дурна. Почти десять лет я жил с людьми и они меня любили, как только может человек любить собаку. Я играл с их детьми несмышленым щенком и ходил на охоту уже взрослым псом. Я тоже их любил и не обижался, если какой-нибудь маленький дурачок тянул меня за хвост. Я был отцом щенят и чувствовал себя счастливым. Совсем неплохо! Но самое главное (я наконец оторвал взгляд от своего тела и перевел его на юную девушку, вылезающую из-под корней засохшего дерева) - я хорошо умер.
Девушка была темноволосой, хрупкой и очень красивой. Что сделал бы он, тот, на кого я даже не смотрю, чью кровь я еще ощущаю на языке, а рану от его ножа - в животе, с этим маленьким созданием? Послушал бы мольбы жертвы, пытающейся скрыться от него среди растопыренных, как лапы паука, корней? Не знаю, я успел раньше. Мои хозяева отпускали меня в лес, зная, что я люблю ловить уток. И в этот день я тоже задавил одного селезня...
Захотелось облизнуться. Девушка смотрит то на пса, то на человека. Она все еще испугана, все не может понять, что же случилось.
Да и немудрено. Когда за тобой несется с жеребячьим гоготом детина - косая сажень в плечах, тут, ясное дело, испугаешься! Человек уже умер, уже отлетел его, уверен, пристыженный дух, не ждущий ничего хорошего от будущего, уж и пес, загрызший его, отполз в сторону и замер навек, а она едва-едва из убежища вылезла. От мыслей о том, что случилось бы, не подоспей я на истошные крики, у меня пытается подняться на загривке несуществующая шерсть.
Еще мне жалко своих хозяев. Каково им будет, когда я не вернусь, станет ли легче, если узнают, что у нас тут получилась за история? Малыши, наверное, заплачут. Ну да ничего, не страшно, не таково горе, чтобы долго страдать.
Боль в животе совсем стихает, значит, пора... Роща на холме сливается с близким лесом, пашнями и болотами, а три маленькие точки (одна склонилась над другой), в которые превратились фигуры в ольховнике, совсем исчезают. Подо мною уже грандиозная картина мира, расцвеченная зеленым и синим, белым и черным, а надо мной... Нет и не будет слов, чтобы описать это великолепие и я смело движусь к самой первой ступени великой лестницы. И ступени, и лестница достойны заглавных букв, но истинное величие не нуждается в этих жалких попытках выразить его сущность. Я хорошо жил, хорошо умер, значит, не задержусь на нижних ступенях. Меня поднимут высоко-высоко и я оттуда увижу все, что творится внизу, в горячо любимом мною мире. И всех, кого я любил в нем. Я помню теперь все свои жизни. Самые разные: короткие и длинные, счастливые и печальные, легкие и непростые. Не всегда достойные. Я много жил на этом свете. И я скоро вернусь. Мужчиной я буду или женщиной, животным или растением - не все ли равно... Главное - жить. Ощущать себя малой частицей сущего. Любить и ненавидеть. Это так просто и так сложно. И я попробую, как пробовал не раз. И пусть у меня снова получится жить хорошо. Правильно. По-настоящему.
Счастливый
– Пафнутий, а Пафнутий!
– Уйди, окаянный.
– Ну, дядька Пафнутий... Чего ты? Осердился, никак? Мы тебе тут, глянь-ко, каши пшенной на молоке сготовили. Ох, навариста, ох вкусна... Да с хлебцем бородинским...
– Подлизы вы, да и только.
– Почто срамишь? Грех на тебе, дядька Пафнутий! Отродясь не угодничали. Ведь верно же, Анисим? Вот, Анисим согласен.
– Ну? Чего надо-то?
– Ничего, стало быть, нам не надо. Верно, Анисим? Пойдём себе потихоньку, да и только... А и тебе, дядька, за ласку поклон.
– Каша-то..? На молоке, чтоль?
– Вестимо дело. Идём, Анисим, идём.
– Тьфу ты! Сиди уж, да дело говори! Ишь, гордый какой... И Анисим твой туда же...
– А то можно и посидеть, коли не гонят. Верно, Ани..?
– Не серди меня, малец! Излагай экстрактно! А и ничего каша... Масла б ещё к ней... Ну, так о чем разговор-то?
– Да вот, дядька... Анисим у нас молодой ещё, жизни домашней не знавший. Ты бы рассказал ему, как с тем... книжным хулителем-то жилось. Да и я б послушал в другой раз. Занятно ты, Пафнутий, врешь.
– Да не хулитель то был, а критик литературный! Герасим Венедиктович, большого ума человек, не чета нонешним... Вечная ему память.
Старый всклокоченный домовой от избытка чувств даже пристукнул кулаком по столешнице, на которой сидел. Его рыжая полуседая борода воинственно повернулась сначала к одному слушателю, затем к другому. Молодежь спорить не спешила, и Пафнутий, пожевав ещё каши, продолжал:
– Хозяином он был, знамо, не шибко-то рачительным. Корку хлеба не приберет, свет, случись что, не погасит. Пауки, опять же... Так на то и я в дому, чтобы порядок блюсти. Зато учености какой... Небывалой! Как сейчас помню... "Мало того, что язык автора полон поверхностных канцеляризмов, так он ещё и соответствует описываемой эпохе - нимало. Герои могут показаться интересными и глубокими разве что филологическим девам, от которых автор, как мы, дорогой читатель, видим, и сам не далеко ушёл в умственном развитии..." И так далее, и тому подобное! Ох уж он и песочил этих писак, ох уж и трудился! Ночами не спал, все статьи сочинял. "Дичайшее незнание матчасти"... "Словоерсы в описании ландшафта"... "Затейливые изразцы книжного шлака"... Да что тут говорить - головастый мужик был. Охохонюшки! Кто ж теперь в доме жить будет? Не иначе, плагиатор какой... Бедный я, бедный...