Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
В тот самый момент, когда ей уж было показалось, что праздник окончен, она увидела, как из рук в руки стали передаваться миски из выдолбленной тыквы, наполненные каким-то напитком, природы которого она никак не могла понять, но который вполне мог быть тафией. Ей тут же подумалось, уж не стащили ли они в замке бочонок белого рома. А может, чтобы сделать из него по-настоящему дьявольский напиток, добавили к рому еще и немного пороху? Она не могла с уверенностью это утверждать, но если уж они способны воровать ром, что могло помешать им добыть и пороху, ведь чего-чего, а этого добра в погребах замка сколько угодно.
На
Несомненно, так бы она и поступила, если бы в тот момент не увидела в тусклом свете просмоленных веток вдруг появившегося Кенка. Он был, как всегда, совершенно голый и казался крупнее, выше ростом и сильнее прочих негров, во всяком случае, выглядел куда более величественно. Неспешной поступью он двинулся к барабану, держа в высоко поднятых руках нечто, напоминающее длинную палку. Сейчас в нем не осталось и следа от того скотоподобного раба, что с тупой покорностью, выбиваясь из сил, с отвисшей челюстью и слюнявыми губами, трудился день-деньской под палящими лучами солнца; в нем появилась какая-то воля и даже благородство.
Приглядевшись, она заметила, что то, что он держал над головой, была вовсе не палка, а мертвая змея, точнее, уж. Ужи были редкостью на Мартинике, здесь встречались лишь гремучие змеи, тайно завезенные туда арроаргами, заклятыми врагами индейцев-караибов, дабы, не неся никаких потерь самим, истребить и уничтожить их племя. Подумать только, негры умудрились найти себе здесь даже ужа!
И тут Мари вдруг все поняла. Сцена, свидетельницей которой она невольно оказалась, была не чем иным, как обрядом в честь Воду, обрядом в честь священной змеи, коей для африканцев был уж. Все эти пляски, все эти песнопения были частью культа Воду!
«Да, похоже, я разволновалась из-за сущих пустяков! — подумала она про себя. — Зря только вылезла из постели…»
Наверное, она, раздираемая самыми противоречивыми чувствами, и впрямь тут же вернулась бы в дом, не раздайся тут в наступившей вдруг тишине барака громкий голос Кенка. Этот голос был совсем не похож на голоса остальных негров. Большинство из них говорили каким-то писклявым фальцетом, голос Кенка же был низким и звучным, словно голос иезуитского священника.
Заунывно монохордом он причитал:
Уж золотой засох каменистой тропе, Моя твоя заклинать услыхать Гвинея все люди болеть нет! Мой нет болеть, мой нет умереть!Мари уже начала привыкать к этому странному языку рабов и уловила, что означали заклинания Кенка. Однако она не могла знать, что фраза «Ала бомбайа бомбе», которую он то и дело повторял, была у них чем-то вроде воинственного клича. Клича, чьего затаенного смысла, возможно, до конца не понимали и сами негры, но в любом случае это был клич, которым они выражали свою уверенность в грядущей победе…
Мари решила подождать, пока Кенка закончит свои причитания. Потом она собиралась успокоить Жюли и вернуться к себе
Все ускоряя ритм, опять загрохотал барабан. Крики «Ала бомбайа бомбе» сделались еще громче и воинственней, сильнее застучали по земляному полу ступни босых ног.
Теперь плясал и Кенка. Он кружился вокруг негритянок, то и дело покидая одну, чтобы сменить ее на другую.
Женщины, как и мужчины, были теперь совершенно голыми; барабан стучал во все более и более головокружительном ритме, и сама Мари уже не могла устоять на месте. Тело ее словно сотрясалось от каких-то толчков, под стать движениям пляшущих негров. Она точно была во власти неведомых чар, о которых много слышала, той черной магии, что вселяла такой ужас в души колонистов.
Барабан тяжело бил три низкие ноты, за которыми следовала напоминающая жужжание трель. При каждом тяжелом, низком ударе Кенка, точно подбрасываемый какой-то невидимой пружиной, резко подпрыгивал вверх, а при жужжащих трелях мелкой дрожью трясся весь с головы до ног. Помимо своей воли Мари в точности повторяла все его движения. Она предчувствовала момент прыжка, и тело ее словно само отрывалось от земли и взмывало вверх, когда же наступал черед жужжания, по спине ее пробегала дрожь, сотрясавшая ее, словно от порыва ледяного ветра.
Сидя на корточках, она положила на колени ставшие теперь ненужными пистолеты. Расширившимися от любопытства, от изумления, что она не в силах противиться этой колдовской магии, глазами наблюдала Мари разворачивающееся перед нею действо. Пляски с каждым мгновением становились все похотливей и сладострастней.
Ром по-прежнему лился рекой, его пили большими глотками, залпом, из полных калебас, при этом ни на секунду не прерывая ни плясок, ни барабанной дроби. Охватившее всех лихорадочное возбуждение все нарастало. Празднество обретало вид какой-то необузданно варварской, исступленной оргии, но внезапно атмосфера в бараке резко переменилась, все словно смягчилось, исполнилось нежного томления. Кружась, подпрыгивая, крутясь вокруг мужчин, негритянки награждали теперь сладострастными ласками тех, кому случалось оказаться поблизости.
Все, и женщины, и мужчины, буквально обливались потом. Эти кисловатые выделения наполняли весь барак каким-то терпким, звериным, мускусным запахом. Кенка был весь покрыт блестящими бусинками пота, словно только что искупался в речке. К запаху пота примешивался острый запах смоляного дыма и тафии — обжигающе едкий, с привкусом серной кислоты, словно запах горячего, только что из перегонного куба, неочищенного крепкого рома.
Должно быть, все уже изрядно напились. И у Мари, которая не пила ни капли, тоже, будто у пьяной, голова пошла кругом. Беспорядочным роем, одна за другой, проносились какие-то неясные, смутные мысли, которых она не успевала задержать в сознании и понять. В полном оцепенении наблюдала она, как женщины без всякого стыда предлагают себя мужчинам, а те взирают на них с нескрываемым пренебрежением.