Межесвет
Шрифт:
— Ты возьмешь лошадь?
— Она упадет подо мной.
— Значит, пешком?
— Вплавь, — сказала Лиандри без тени насмешки. — Какое тебе дело?
— Я беспокоюсь о тебе.
— Лжешь, — бросила она.
— Так же, как ты лгала мне.
— Ты думаешь только о своей ненаглядной дурочке.
— Лири…
— Мне не следовало этого говорить. — Она посмотрела на Ланна. Он не мог понять, что выражают ее глаза, теперь уже нечеловеческие, с кошачьими зрачками. — Уезжай. Прошу тебя. Мне уже не поможешь.
Через какое-то время он кивнул. Лиандри была права.
— У нас осталось незаконченное дело. Ты поклялась.
— После этого ты уедешь?
— Да.
Она помедлила, затем произнесла:
— Ее зовут Айрика. Твою сестру.
Ланн порылся в памяти.
— Это имя мне ничего не говорит.
— А это? В Гильдии ее знают как Шайну-Ламех.
— Шайна? — Он был потрясен. — Огненная девочка?
Лиандри промолчала. У нее не было желания обсуждать это с ним. Когда Снежную Ведьму доставили в Гильдию, Шайне-Ламех было около двадцати пяти, и с тех пор она нисколько не изменилась. Такие вещи не укладываются в голове у обычных смертных: старшая сестра, которая выглядит как твоя дочь.
— Все сложилось как нельзя лучше, не так ли? Шайне, похоже, действительно небезразлична Летиция ди Рейз, и она — Вираго, — безучастно сказала Лиандри. — А теперь оставь меня.
Ланн постоял еще немного, но Снежная Ведьма отвернулась и всем своим видом показывала, что его общество ее тяготит. Он потрепал лошадь по загривку, напряженно всматриваясь в темноту. Один за другим в замке зажигались огни, и ульцескор сдался и уехал, не прощаясь. Одну из лошадей он оставил ведьме. Если Лиандри ей не воспользуется, то догадается отпустить.
Охрана у ворот его не узнала и отказалась пропускать. Бумага с печатью, подтверждающая его личность, осталась за Гранью, и Ланн велел передать Келлеру послание. Наверное, внешний вид ульцескора произвел на стражников неизгладимое впечатление, потому что они бросились выполнять его просьбу, хотя по идее должны были прогнать прочь. Ланн прождал около получаса, и ему позволили войти. На площади перед замком царила суматоха: десятки людей разного возраста и достатка высыпали на улицу, удивляясь несвоевременному приходу ночи. Все они вооружились тем, что извечно отступает перед тьмой: светом. Пока еще никто не паниковал, горожане негромко перешептывались между собой, их голоса сливались в один монотонный гул. Стражники тем временем безуспешно взывали к порядку, пытаясь разогнать людей по домам — вероятно, по приказу лорда.
Ланн без церемоний пробивался сквозь толпу. В какой-то миг он поднял голову и встретился глазами с ребенком, который сразу же расплакался. Немолодая женщина, державшая мальчика на руках, машинально отерла ему лицо краем передника. Сама она смотрела куда-то вдаль, поверх островков света и дыма от факелов, рассеивавшегося во мгле.
Никто не встречал ульцескора во дворце, никто не интересовался тем, куда он ездил, и втайне он был благодарен лорду за его деликатность. Он отмылся от грязи и крови и путем долгих поисков нашел в сундуке одежду своего размера, чуть менее вычурную, чем другие наряды. Голова налилась тяжестью, не хотелось ни о чем думать: ни о сестре, ни о том, что случилось с миром, когда они разбили стену Грани. Ланн был не против отключиться на несколько часов, но сон не шел.
Потом он увидел на тумбочке записку. Опять Дейдре? Он не собирался ее читать, но листок неизменно притягивал взгляд. Не дай Богиня, дочь Келлера решила покорить его стихами собственного сочинения или еще чем-нибудь подобным. При мысли об этом Ланн содрогнулся. Он закрыл глаза и попытался уснуть. Поворочавшись минут десять, ульцескор потянулся за запиской.
Сначала ему чудилось, что он бредит; буквы плыли. Ланн перечитал еще раз.
Мы нашли ее. Жди.
Он мысленно повторил это про себя. Сердце замедлило бег, а потом забилось так часто, что он приподнялся на кровати, не в силах сдержать волнение. Они нашли ее: Летицию ди Рейз. Когда она приедет? Сегодня? Завтра? Теперь уже не отличишь ночь ото дня. Он должен сердиться на нее, он знал это; но не мог. Ланн развел в камине огонь и бросил туда записку, чтобы больше никто ее не прочел. Эти слова предназначались ему одному, они были его тайной.
Он снова лег в постель. Его разбудят, когда придет время? Ланн полагал, что да. У Черной Вдовы был шпион в этих стенах, или, скорее, шпионка, а посланиями они обменивались путем каких-то колдовских штучек. У Лайи-Элейны имелись планы касательно ульцескора, она бы не оставила его без наблюдения.
Наконец усталость сделала свое дело, и Ланн уснул. Его сон был беспокойным. Ему мерещилось, что кто-то разбудил его, взял за руку и отвел в зал с двумя рядами триофеновых ламп, мерцавших зловещим ржавым светом, и каменным креслом, сокрытым во мраке. Он провел рукой по спинке кресла, нащупал выгравированную на нем лилию и рухнул на колени, уткнувшись лбом в герб своего дома. Он забормотал, как в бреду, не слыша своего голоса:
— Прости меня, отец. Я никогда не знал тебя. Я не могу быть тобой, не могу вести твою войну. Я был вором, был охотником, и может, мне суждено стать королем, но я не хочу этого. Мне жаль. Я…
Он проснулся в своей постели, и кто-то гладил его по голове и шептал утешающие слова. Ланн схватил ее за руку, привлек к себе, их губы сомкнулись в поцелуе. Он открыл глаза, хватая пустоту ртом и руками, сел на кровати и сжался от мучительной боли, иглой пронзившей грудь. Записка? Где она? Он сжег ее; сжег единственное, что соединяло его с надеждой.
Он истекал кровью, а за ним гнался волк с шерстью, сотканной из лунного света. У волка были голубые глаза, огромные как тарелки и горевшие бешенством. Волк догнал его в два счета, сбил и повалил на землю. Ланн задыхался и выл, как раненый зверь, а волк слизывал с груди его кровь и низко рычал от удовольствия.
Ланн сидел в кресле, которое предназначалось для его отца. На другом конце зала кто-то стоял, нерешительно переминаясь с ноги с ногу. Нет, он точно знал, кто именно там стоит, но не мог признаться самому себе. Ошибись он сейчас, это бы его убило. Ульцескору казалось, что у него начинается жар: лоб пылал, в горле саднило. Он откинулся на спинку кресла, прислушиваясь к своим ощущениям, и несколько секунд силился понять, спит он или бодрствует, грезит или видит ее наяву. В конце концов Ланн принял то единственное решение, которое кажется уместным в подобной ситуации: пойти и проверить самому.
Он рывком поднялся с кресла, сошел с возвышения, шагнул по направлению к девушке. Из тьмы вынырнули носки его сапог, ноги до бедер, грудь и лицо. Летиция отшатнулась. К ней вмиг вернулась память, и воспоминания ударили ее, как пощечина. Она предала Ланна, втоптала в пыль то, что было между ними, бросила их чувства на алтарь своей гордыни, как жертвенного агнца, и в глубине души надеялась, что боль и вина, терзавшие ее днем и ночью, в один день уйдут навсегда. Можно убежать от волка, от своей судьбы, но от того, что у тебя внутри, не убежишь. Ланн сковал ее по рукам и ногам; он поработил ее и забрал у нее волю. Эта любовь была болезнью, от которой не ищут лекарств.