Музей
Шрифт:
– А теперь-то чего скрывать?
– А теперь надо отреставрировать портрет, да вот Лукич всё не берётся. Однако угрозу Госдепу портрет Крюкова представляет и без регалий. Комиссаров благоговеет перед ним. И в пояс кланяется, как герою, говорит: «Помоги, отче, защитить Родину от Госдепа».
– А другие картины? Тоже древние? – спросила Лиза.
– Неа. Помимо этого достойного холста музей забит всяческим псевдоискусством. Павловчане часто дарят музею картины собственного производства. Желая остаться в истории если не знаменитыми художниками, то хотя бы незабытыми горожанами. Здесь их Третьяковка и Эрмитаж…
Костик безжалостен.
Капитолина более снисходительна к народному творчеству и сортирует картины по степени пригодности. Вдоль тёмной лестницы повешены самые бездарные полотна. На стенах залов – картины чуть получше, они достоверно передают расположение домов на той или иной улице, увековечивая Павловск современный, советский, революционный и императорский. И даже Павловск в каменном веке.
А вот картины с вазочками и цветочками Лукич неоднократно порывался сжечь на помойке:
– Плеснуть керосинчиком – ха!
Но Капа убеждала, что нельзя так ранить чувства дарителей, и продолжала принимать народное искусство.
Хотя по-настоящему народным в Павловске был лишь один художник – Синицын.
Каждый маленький городок – самодостаточная вселенная. В ней есть свой астроном и свой садовник. Свой лекарь и поэт. И даже свой придурок и юродивый.
И Костик присутствовал в этой вселенной в каком-то качестве. И Рабкин.
И Лиза. Хотя она не понимала, в какой роли.
Но вот в роли городского живописца был точно Синицын.
Свои картины он тоже дарил в музей.
Там Лиза их увидела и ахнула, узнав, что нарисованы они дёшевой краской для ремонта.
Вместо холста у Синицына – фанера. Вместо тюбика – ведро из «стройтоваров».
Его палитра – реализм больничных коридоров, привокзальных туалетов и казённых стен. Но, смешивая эти обывательские краски, он, словно фокусник, вытаскивал из пластиковых вёдер яркие букеты.
На первой же неделе Синицын принёс в музей лиловые шары, подписанные как «Пионы».
– Лиза, примите в дар. Для вас писал.
– Мерси, – ахнула Лиза.
Пионы напоминали классические розы, но Лиза не стала строить из себя биолога.
– Чудесные пионы! – воскликнула она. – И рама к ним подходит!
Рама к картине была сделана из старых плинтусов, ошкуренных и подновлённых лаком.
Как и Лукич, Синицын в молодости отучился в «Мухе», а сейчас сидел на скромной пенсии. Нет денег на хорошие материалы. Поэтому картины – на картоне, на доске. И масляною краской для пола и для стен.
От его работ веяло напольным андеграундом. И свободой рисовать чем угодно.
Музейному художнику Синицыну – за семьдесят. Он старше Лукича.
Сидя на диванчике, Лиза подслушивала их смешные разговоры:
– Я скоро от склероза всё перезабуду. И заново буду с тобой знакомиться каждое утро. Ты будешь мне рассказывать, кто ты такой, откуда, – подначивал Лукич.
– А ты мне будешь про себя рассказывать, – соглашался с ним Синицын.
– Нет. Я же всё перезабуду! Ты будешь мне рассказывать, кто я. И как зовут, и адрес. Потом напомнишь, как познакомились с тобой, в каком году.
– А вдруг и у меня склероз? И я не вспомню?
– Тогда давай запишем видеокассету, кто мы такие есть, как нас зовут. Будем включать и слушать каждое утро.
Сидят, посмеиваются старики.
– Лукич, когда портрет почтеннейшего Крюкова отреставрируешь? – Синицын каждый раз выспрашивал про это.
– Когда-когда… Да может быть, сегодня и начну. Заждался Крюков, пошли снимать его со стенки. Бери стремянку, ты мне и поможешь, – сказал Лукич.
МИША-КОПАЛЬЩИК
До поздней ночи Костик перелистывал в компьютере свои выписки из архивов и фотографии с кладбища.
Утром в музее его голова падала на светло-зелёное сукно длинного стола, ему снились сны про 1914-й год. Крестьянин Крюков с фрейлинами ехал на войну. И Костик ехал почему-то с ними…
Озябнув, он проснулся. И уловил в воздухе запах костяного супа.
Вслед за ним поднялась с диванчика Лиза.
Они на втором этаже сидели, Капитолина – на первом. Директриса, как цербер, охраняла входную дверь, чтобы никто не пронёс раритеты мимо неё и не выскользнул с работы раньше пяти.
В обед Капитолина вытащила суп. И всех созывала в свой кабинет.
– Бомжары, налетай! – потирал озябшие руки Костик.
Капа налила суп сперва Лукичу. Потом Костику и Лизе пододвинула деревянные миски. На второй неделе пребывания в музее Лизино здоровье окрепло настолько, что она, не опасаясь за желудок, спокойно ела Капитолинину стряпню.
Перебинтованный Рабкин отказался от начальничьего угощения. Убежал в обеденный перерыв домой.
Оставшиеся тихо прихлёбывали.
Трапезу прервал Миша по прозвищу Копальщик.
– Приятного аппетита!
– Присаживайся, Миша. Суп будешь?
– Ваш фирменный? Из косточки? Буду.
Когда-то Миша был женат, двое детишек у него. Но в девяностые он заболел психической болезнью. Жена Мишу покинула, отдав больного на попечение родителей. Два раза в год Мишу клали в Кащенко подлечиться. Если Копальщик был не в больнице, он подвизался в церкви или на раскопках – в поисках духовной тверди.
Часто Миша копал вместе с Комисаровым. От церкви Святой Екатерины, где Миша работал сторожем, до дворца графини Самойловой – рукой подать. Церковь Святой Екатерины – это и была бывшая графинина церковь.