Музей
Шрифт:
Костик напоминал подержанного Элвиса на последних концертах, когда цветочный венок на шее больше похож на похоронный. Рабкин – белую статую с нахлобученной снежной шапкой.
Зимой после трёх часов дня на кладбище – никого. Только дымок над сторожкой, где ютятся рабочие. Да собаки заходятся в лае.
На памятниках – звёзды, полумесяцы, кресты. Крестов больше. Суровые знаки различий, а закопаны все одинаково.
От главной дорожки до могил расстояние меряется шагами, замёрзшими пальцами ведутся записи в блокноте.
– До участка семьи Брюлловых – восемьдесят шесть шагов, девяносто – до безымянного креста… – бормочет Костик.
Тихо. Тииииихо. Как будто здесь – срединная земля, а по четырём сторонам света – бесконечный снег. И за ним не видно ничего. За этим снегом.
Рабкину подумалось, что и внутри вот так же иногда – занесено и холодно. Белое, на котором не хочется рисовать никакими красками. И чувства уходят под безразличные покровы. До онемения спокойно. И там, на внутреннем кладбище – тоже памятники – с фото, крестами и звёздами, со всем, что положено ушедшим навсегда…
С той зимы они с Костиком повадились ходить на могилы. Шура и Костик решили не только план кладбища нарисовать, но и составить путеводитель по кладбищу. Описать жизнь знаменитых покойников. В том числе и семьи Брюлловых.
– Кладбище – жизнь, рассказанная мёртвыми. Они хранят историй больше, чем все архивы мира, – говорил Костик, для которого это – всего лишь научная работа.
– А для меня кладбище – место, где я говорю с родными, – отвечал ему Рабкин. – На том свете у меня родных уже поболее, чем на этом. Родители, бабушки, дедушки, тётушки. Попав в иной мир, встречу ли я их снова? И надо ли мне это? Наверное, после смерти я хочу увидеть только маму. Мы будем сидеть с ней на берегу реки. Спокойной и тихой, как Славянка. И солнце будет падать длинными лучами на нас, на листья и на воду. Когда я представляю это, мне совсем не страшно умирать.
– Философ ты, Рабкин, – говорил занесённый снегом Костик, и голос его растворялся в тишине кладбища той зимой…
КЛАДБИЩЕ
Утром Лиза примчалась в музей с опозданием и Костика не застала.
– Капитолина Ивановна, а где же Костик? – досадовала она.
– Он ушёл на кладбище. С Шурой. Сегодня солнечно, могилы особенно привлекательны, – пояснила Капа. – Будут фотографировать захоронения. Да и картировать легче по сухой погоде. Ищи их возле часовни.
Лиза вприпрыжку за десять минут одолела расстояние от музея до кладбища и возле часовни нашла две странные фигуры.
Костик стоял в задумчивости с планшетом, чего-то нанося на карту. Рабкин фотографировал полуразрушенный склеп.
– А ты чего не захотела посидеть с лисой и папками? – удивился Костик, увидев Лизу.
– Мне без гербария не засчитают практику. Я буду собирать растения, Капитолина Ивановна тебе велела заниматься мной, а ты сбежал!
Лиза упёрто смотрела на Костика. Тот сразу заулыбался.
– Ну ладно, копай свои растения. Ты, гляжу, и лопатку прихватила. Давай. А мы тут будем карту намечать.
После замеров и фотосъёмки Рабкин потянул Костика в сторону еврейского участка. Костик не любил там копаться, а Шуре интересно.
На Павловском кладбище большинство дореволюционных памятников после войны скупили евреи. С них сбили прежние надписи – сделали новые, мрамор всё стерпит. Рабкин, расследуя судьбу каждого надгробного камня, пытался прочитать выщербленные буквы.
Костик орудовал на бывшем лютеранском участке, отрывал из-под слоя земли старые плиты, расчищая их от мха.
Из осколков известняка Костик сложил имя латиницей:
– Клеменс Шеф. Немецкое имя. Это был колонист из деревни Этюп.
В свою очередь Рабкин обнаружил плиту с именем умершего ребёнка – сына генерал-лейтенанта Ренненкампфа. И надгробие фон Гове – начальника Павловского вокзала времён Иоганна Штрауса.
Подобные открытия Шура и Костик наносили на план на планшете.
Надо сказать, что помимо заказа кладбищенского начальства Шура пытался монетизировать их с Костиком походы на кладбище, организуя платные экскурсии на могилы.
Выгода всем – и Рабкину, и туристам. За экскурсии он брал недорого, а деньги с Костиком они делили на еду.
Шура умел рассказывать про могилы с особым вдохновением:
– Вот здесь, например, похоронена Лидия Делекторская. Муза Матисса. Художнику было шестьдесят, когда она, двадцатилетняя русская эмигрантка, пришла к Матиссу устраиваться на работу. Не подозревая, что останется в его доме на двадцать два года. Делекторская стала нежным другом художника. Она изображена на множестве его картин и рисунков. Один из критиков о ней написал: «она никогда не была в тени, она всегда была рядом». И вот её скромненькая могила, посмотрите на неё…
Приземлённая гранитная доска, зажатая в низине среди соседних великанов-крестов.
– Действительно, скромная могила. А почему муза Матисса похоронена не во Франции?
– Лидия завещала похоронить себя в России. Она и на чужбине оставалась патриоткой. Матисс дарил ей много картин. После его смерти она их отдала безвозмездно в наши музеи, сотни работ. Например, в Эрмитаж.
– Неужели эрмитажники не могли раскошелиться на приличный памятник? За одну картину Матисса, наверное, можно было всё кладбище обустроить? – удивлялись экскурсанты.
– Как видите, не удосужились, – вздыхал Рабкин.
– А чем вы ещё здесь занимаетесь? – Лиза хвостом таскалась за Костиком.
– Ищем раритеты, как говорит Комиссаров. Почти никаких старых захоронений до нас не дошло. После революции стали валить кресты и зачищать остатки старого мира. Могилы и склепы получали новых хозяев. Во время войны испанцы, как сороки, таскали всё, что блестит. Поснимали самые красивые мраморы, увезли их к себе на родину. И сейчас могильщики пошаливают: если найдут старинную плиту, ушедшую в землю, разобьют её на части и выкинут, чтобы участок освободить.