Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
Мистер Пайк совершенно вне себя. В течение двух последних дней в нем с новой силой ожила его навязчивая, мучившая его идея мести второму помощнику. Это не мятеж делает его беспомощным и внушает тревогу. Нет, это действует на него присутствие убийцы старого шкипера, капитана Соммерса, перед которым он преклонялся.
Первый помощник смеется над мятежом, называет его «хрустом», весело говорит о том, что жалованье его все повышается, и сожалеет, что находится не на берегу, где мог бы выиграть на перестраховке. Но вид Сиднея Вальтгэма, который спокойно глазеет на море и небо с передней части бака или же сидит верхом на краю бушприта, охотясь на акул, причиняет ему большие страдания. Вчера, сменив меня, он взял из моих рук винтовку и выпустил
И все же это не похоже на мятеж, на тот традиционный мятеж, который некогда поражал мое мальчишеское воображение и который в морской литературе стал классическим. Здесь нет рукопашных битв, нет грохота пушек, нет матросов, пьющих грог, нет зажженных фитилей над открытыми пороховыми складами. О небо! Здесь нет ни единого кортика и никакого порохового склада! А что касается грога, то ни один из нас не пил его после того, как ушел из Балтиморы…
Так-то оно так, а все же это мятеж! Никогда больше не буду в этом сомневаться. Это, правда, совершенно особый мятеж на грузовом судне с экипажем из хилых, слабоумных калек и преступников. И уж, во всяком случае, по числу убитых напоминает былые годы. Потому что с тех пор, как я последний раз имел возможность писать, произошли новые события – с флагом! И по сему случаю я в настоящее время являюсь официальным охранителем «Эльсиноры», в чем мне помогает Маргарет.
Я раньше мог бы предвидеть, что это случится. Вчера в четыре часа утра я сменил мистера Пайка. Когда я в темноте подошел к нему на корму, мне пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он понял, что я здесь. И только после этого он пробурчал будто благодарность, причем сделал это очень рассеянно.
Но уже через мгновение он оживился и снова стал самим собой, если не считать того, что это случилось внезапно и он был слишком оживлен. Сознавая это, он делал над собой усилие. Я чувствовал это, но все же не был подготовлен к тому, что последовало.
– Я через минуту вернусь! – сказал он, занеся ногу через перила и легко и стремительно нырнул во мрак.
Я абсолютно ничего не мог сделать. Закричать и попытаться образумить его – значило лишь привлечь внимание мятежников. Я слышал, как его ноги ударились о палубу внизу. Он тотчас же устремился вперед, на бак. Он позабыл об осторожности. Я клянусь, что до самой средней рубки я слышал его по-старчески шаркающие шаги. Затем это прекратилось – и все!
Повторяю. Это было все! Ни единый звук не раздался с бака. Я простоял на вахте до рассвета. Я стоял до тех пор, пока Маргарет не пришла на палубу со своим бодрящим вопросом: «Ну, храбрый моряк, как провели ночь?» Я простоял следующую вахту (за старшего помощника), до полудня, и ел мой ленч и завтрак наверху. Я стоял и днем, выдержал обе собачьи вахты, причем обед точно так же был подан мне на палубу.
Это было все! Ничего не случилось. Камбузная печь трижды дымилась, уведомляя о том, что трижды на баке готовилась пища. Карлик по обыкновению строил гримасы из-за угла передней рубки. Мальтиец-кокни поймал альбатроса. Оттуда донеслось некоторое оживление, когда грек Тони поймал на крючок акулу – да такую большую, что полдюжины матросов тянули веревку и не могли поднять ее на борт. Но я не увидел ни мистера Пайка, ни ренегата Сиднея Вальтгэма.
Короче говоря, это был очень спокойный солнечный день, с легким бризом. Не было ни малейшего указания на то, что приключилось с первым помощником. Захвачен ли он мятежниками? А, может быть, он уже очутился за бортом? Почему не было слышно выстрелов? При нем ведь был его автоматический пистолет. Совершенно невероятно, чтобы он ни разу не пустил его в дело! Мы с Маргарет обсуждали этот вопрос, пока совсем не измучились, но ни к какому определенному заключению не пришли.
Она настоящая дочь своей расы! К концу второй собачьей вахты, вооруженная револьвером отца, она настояла
И вот именно здесь я хочу остановиться на одной из особенностей современного мятежа. На таких судах, как «Эльсинора», не может хватать оружия на всех. Единственное огнестрельное оружие, какое имеется сейчас на кормовой части, это – револьвер капитана Уэста, 38-зарядный кольт и мой 22-зарядный винчестер. У старого буфетчика есть длинный нож и мясницкий секач; у Генри, кроме складного ножа – короткий железный лом. Луи, кроме подбора мясницких ножей и большой кочерги, высоко поддерживает свою поварскую честь кипятком и неизменно следит за тем, чтобы в двух котлах верхней каютной печи всегда кипела вода. Буквит, который из-за своего ранения не несет ночной вахты, имеет топор.
Остальные наши люди вооружены ножами и дубинками, но Ятсуда, первый парусник, носит с собой нечто вроде секиры, а Учино, второй парусник, как во сне, так и во время бодрствования, не расстается со своим молотком. У Тома Спинка есть гарпун. А Вада – просто гений! С помощью каютной печи он изготовил себе железный наконечник и прикрепил его к длинной палке. Завтра он намерен сделать еще несколько таких же наконечников для остальных.
Становится, однако, жутко, если подумать о том, какой ассортимент режущих, долбящих, колющих и рубящих орудий могут набрать мятежники на складе плотника… Если только дело дойдет до штурма нашей кормы, то оставшимся после этого в живых выпадет невероятная возня с самыми непредсказуемыми ранами. Собственно, до тех пор, пока я научился мастерски владеть своей винтовкой, ни один мятежник днем не сунется на корму. Конечно, если они решат напасть, то нападут ночью, когда винтовка будет совершенно бесполезна. Тогда посыпятся удары за ударами, пойдет рукопашная, и победят, конечно, наиболее сильные головы и руки!
Но нет! Меня только что осенила новая мысль… Мы будем готовы к любому ночному нападению. Я покажу им образец современной борьбы и докажу им не только то, что мы – «марсовые собаки» (любимое выражение первого помощника), но и почему мы – «марсовые собаки»! Это очень просто: устроить ночное освещение! В то время как я пишу эти строки, я разрабатываю идею: газолин, шары из пакли, пистоны и порох, извлеченные из нескольких патронов, римские свечи, бенгальские огни, помещенные в небольших металлических гнездах для взрывающегося и вспыхивающего препарата. Затем приспособление вроде курка, с помощью которого, дергая за веревку, можно взорвать порох, и огонь передастся пакле, пропитанной газолином, и римским свечам. Тут действует ум – сила против другой, грубой силы.
Я работал целый день, и моя идея приблизилась к осуществлению. Маргарет помогала мне, наводя на новые мысли, а Том Спинк выполнял черную работу. Над нашими головами с мачты спускаются стальные штаги, от которых идут тросы через главную палубу до бизань-мачты. Тонкая веревка была переброшена через каждый штаг, несколько раз обвилась вокруг нее и таким образом образовала у ее основания твердый узел. Том Спинк выждал, пока стемнело, поднялся на мачту и прикрепил проволочные кольца к штагам под веревочными узлами. Он привязал также подъемный привод и прочно укрепил скользящие по штагам кольца, в которые продел тонкую веревку длиной около пятидесяти футов с толстым узлом на конце.
Моя идея заключалась в следующем: каждую ночь, как только стемнеет, мы будем поднимать к штагам наши три металлические умывальные чашки, наполненные горючим веществом. Все устроено таким образом, что при первом же признаке тревоги и готовящейся атаки мы, дернув за веревку, спускаем курок, благодаря чему немедленно зажигается порох и приводится в действие вся система. Металлические кольца скользнут по штагам. Опустив наши светильники на пятьдесят футов вниз, веревка автоматически их остановит. Таким образом, вся главная палуба посредине будет залита ярким светом, в то время как на корме мы окажемся в относительной темноте.