На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
Он перешел на русский язык:
– За нашу новую и скорую встречу с любимой и дорогой родиной!
Все отпили из рюмок по глотку - больше не осилили. И тогда Лаврентьев достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу:
– Я уже присмотрел себе домик для покупки, но, наверное, не судьба мне в нем обитать. Сегодня я получил письмо от одного своего родственника, полковника Пазухина, из Манчьжурии.
Он небрежно бросил письмо в самый центр стола, и снова заговорил по-английски, чтобы было понятно и хозяину:
– Большевики вовсю убегают с Дальнего Востока. Судя по всему, Дальреспублика Меркуловых - государство, которое останется нашим прочным оплотом. Кроме того, говорят, что сам Ленин дал команду прекратить завоевание Дальнего Востока за ненадобностью. Вот, господа, почитайте, - он ткнул пальцем в отчеркнутое красным место в письме.
– "Полагаю, дорогой мой шурин, что настала пора тебе возвратиться во Владивосток и приняться за свои коммерческие дела. Ныне твоим негоциям со стороны большевиков ровным счетом ничего не угрожает! Большевики заняты подавлением крестьянского восстания в Тамбовской губернии, во главе которого стоит народный вождь Антонов. И, кроме того, они, кажется, поняли, что и мы не по их зубам орешек. Дальреспублика навсегда останется свободной территорией великой и столь горячо любимой нами матушки-России!"
За столом воцарилось напряженное молчание, которое, минуту спустя, однако, нарушил Копкевич:
– Решили, господин Лаврентьев, воротиться на родину?
– с непонятной насмешкой в голосе поинтересовался он.
– Благое дело предпринять изволите?
Лаврентьев встал, поставил осторожно перед собой на стол чашку с водкой. И сказал торжественно и сурово:
– Мы с вами, господа, здесь уже основательно засиделись. Настало время принимать окончательное решение, которое одно и сможет предопределить всю нашу дальнейшую жизнь. Не скрою, я считал дальневосточное дело горелым, а карту нашу - битой; большевики казались мне без пяти минут победителями. И я счел за благо покинуть родину, уехать сюда, чтобы сохранить средства, дабы не ходить по свету, не христарадничать с протянутой рукой на старости лет. Но теперь все изменилось, - он вынул из того же кармана сложенную газету.
– Вот что сообщает об этом лондонская вечерка. Читаю: "Дальневосточная республика Меркуловых - несокрушимый бастион подлинной демократии. Ленин отказывается от завоевания Дальнего Востока. В Москве на днях жителями поймана и съедена последняя крыса!" Насчет крысы, конечно, британцы перегнули, но все остальное не вызывает сомнений. Я возвращаюсь. А вот у вас, господа, положеньице...
– он задумался, замолк и опустился на стул.
– У вас получается нехорошо. Скорее всего, вам придется в ближайшее время возвращаться к тем самым людям, от которых вы убежали... Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не пойдете, конечно, хотя бы потому, что не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать московской крысятинки. Да, положеньице...
За столом вновь воцарилась долгая пауза в разговоре. Оба моряка были, что называется, ошарашены всем только что услышанным. Судьба "Ставрополя", и без того постоянно беспокоившая Грюнфильда, теперь казалась ему еще более туманной.
Конец обеда, по вполне понятным причинам, оказался несколько скомканным. Снова подали уже знакомую русским подогретую рисовую водку. И снова больше чем по глотку осилить гостям не удалось.
– Может быть, нам уже пора ко мне в гостиницу?
– по-русски спросил Лаврентьев.
– Я заказал вам, господа, отличные номера по соседству со своим.
– Нет уж, дорогой Алексей Алексеевич!
– тяжко вздохнул капитан.
– Вы уж как себе хотите, а нам нужно вернуться на судно. И так надолго оставить пришлось, негоже это, совсем негоже...
Лаврентьев долго уговаривал моряков последовать его доброму совету и остаться на берегу или хотя бы закатиться прямо сейчас в добрый ресторан с женской прислугой, похлебать кислых российских щей с расстегайчиками, побаловаться и хорошенько выпить.
– К полуночи, господа, вы и вернетесь на столь милое вашему сердцу судно. Куда так торопиться, право!
Грюнфильд однако заупрямился.
– Нет, нет и нет, Алексей Алексеевич!
– решительно и даже без вздоха на сей раз отрубил он.
– Дело это решенное, а женская прислуга и расстегаи от нас никуда не денутся. Сейчас же мне необходимо быть там, на борту.
Лодка уже отчаливала от берега, кода Лаврентьев, надеясь, наверное, на русский "авось", прокричал ей вослед:
– А может, Генрих Иванович, все-таки останетесь?
– Нет, - отозвался Грюнфильд, стараясь в быстро сгущающихся потемках не потерять из виду дальний контур "Ставрополя". Лучше скажите мне, сколько сейчас времени: самому без спичек не видно.
– Без четверти девять, Генрих Иванович... Счастливого пути!
– Спасибо, - устало отозвался Грюнфильд, нисколько не стараясь перекрыть голосом шум прибоя.
Покушение
Поздно ночью Августа Оттовича Шмидта сменил на вахте старший механик Рощин.Немного подгулявший Михаил Иванович, старательно выслушав напутствия второго помощника, не удержался от лирического излияния:
– Ночь-то какая, паете, даже не хочется входить в каюту. Меня, паете, всегда удивляли ночь в этих широтах. Неожиданно они приходят, ну прямо как первая любовь. Вы обратили внимание: звезды здесь напоминают цветы жасмина в волосах цыганки?
Смутившись, Михаил Иванович замолк. И у Шмидта как-то не повернулся язык высказать уже готовую сорваться шутку о том, что старик, видимо, не так уж плохо разбирается в цыганских прическах.
Наступившая неловкая пауза заставила их внимательно прислушаться к царящей вокруг тишине. И оба мгновенно повернулись друг к другу: на корме слышался едва уловимый, но отчетливый шум.
– Я, паете, взгляну сбегаю, Август Оттович, - механик надвинул решительным движением фуражку на лоб.
– Не извольте беспокоиться.
Он быстрыми шагами удалился, а через несколько секунд раздался его короткий громкий крик, и снова все смолкло. Не ожидая сигнала тревоги, на корму уже спешили матросы: туда же, покинув мостик, бросился и Шмидт. Три черные фигуры, метавшиеся у запасных канатных бухт, были схвачены и в мгновение ока связаны. Целярицкий притащил электрический фонарь, и глазам матросов предстали три низкорослых китайца, которых крепко-накрепко держали дюжие российские матросы. Шмидт обратил внимание: во все время этой молниеносной операции никто, включая и самих пойманных, не проронил ни единого слова. В свете фонаря он увидел лежащего на палубе Рощина. Бросившись первым делом к нему, он выхватил из кармана спички - осветить залитое кровью лицо. Но на плечо помощника опустилась рука боцмана:
– Не надо, Август Оттович! Не зажигайте, а то, неровен час, сгорим к чертовой матери.
Он ткнул пальцем в каната, а потом поднес его к самому носу помощника капитана: остро запахло керосином...
Китайцев, связав, поставили к мачте и принялись с помощью фонаря осматривать корму. Все канаты и палуба вокруг них были щедро политы керосином, два бидона из-под которого валялись здесь же, в нескольких шагах от борта. Одной искры было достаточно, чтобы на "Ставрополе" начался большой пожар, погасить который оказалось бы делом весьма затруднительным.