На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
– Ничего у него не выйдет, у вашего Чингисхана, - твердо и зло вдруг ответил Шмидт.
– А коли боитесь... Вон он - берег! Лаврентьев обрадуется. Волков бояться - в лес не ходить!
Тут только обратили они внимание на все еще стоящего на палубе Биня. Он не мог разобрать быстрой русской речи и, тем более, понять причину спора русских начальников.
– Что есть?
– спросил он с убогим видом, ежась от ночного холода в своем рваном одеянии.
– Гусь плохой? Бинь сказал не так?
Копкевич махнул рукой:
– Все так, приятель. Все так. Пойдем-ка ко мне, я тебе старый китель свой презентую, смотреть же на тебя холодно.
Счастью Биня, казалось, не было предела: китель Копкевича оказался ему несколько великоват, но зато как смотрелся он на китайце, белый с золотыми нашивками на рукавах!
– Бинь есть богатый, - заторопился он.
– Бинь может взять жена!
– А что, - насторожился Август Оттович.
– У тебя разве жены нет?
– Бинь нет ничего, - сказал китаец с улыбкой.
– Нет юань, нет ничего.
Бинь довольным видом ощупывал китель, доходивший ему почти что до колен, и лицо его, маленькое и сморщенное, светилось подлинным счастьем.
"Да, и в самом деле, как мало нужно человеку для счастья!" - с горечью подумал Шмидт, спускаясь к себе в каюту. Там его уже поджидали несколько матросов - пришли учиться грамоте. И он, остановившись перед ними, вдруг сказал:
– А вы, товарищи, не сомневайтесь. Пройдет смутное время - и какое бытие вокруг наступит! Пусть другие сомневаются! А вы - не надо. Только... только занятий сегодня не будет. Не сердитесь.
И он ушел, торопливо хлопнув дверью: почему-то до боли хотелось побыть одному. А матросы, удивленные странным, с их точки зрения, поведением второго помощника, остались в некотором оцепении.
Кто-то даже щелкнул слегка пальцами по горлу:
– А не того... не выпивши ли Восьмой?
"Восьмым месяцем" моряки иногда называли Шмидта за его удивительное имя - Август.
– Ну, глупости, возразили говорившему.
– В рот не берет...
Между тем вести с Дальнего Востока поступали и правда неутешительные: похоже было, что Унгерн действительно набирает силу, толкуя о походе на Иркутск и Читу и даже отпуская кое-где туманные намеки насчет самой Москвы.
И как-то вечером уже капитан пригласил к себе второго помощника. Попросил сесть, налил вина из "представительских" запасов - для встречи всякого рода гостей.
– Вот что, Август Оттович, - несколько смущенно сказал он.
– не находите ли вы, что наше пребывание в Чифу... ну, как вам это сказать? Несколько затягивается, что ли? Вы были инициатором ухода из Владивостока, матросики вас уважают, любят. Не находите ли вы возможным... м-м-м... несколько воспользоваться этим уважением и этой любовью? Ведь они вас даже в свой судовой комитет выбрали...
– Я вас не понимаю, Генрих Иванович, - признался Шмидт.
– Совсем не понимаю.
– Ах, батенька мой! Какой же вы, право. Не пришел ли момент, когда надо поговорить с командой о возвращении? Вас послушают, вы у них в чести, доверием пользуетесь. Пошли, в самом деле, к родным пенатам. А повинную голову, как известно, меч не сечет...
– Нет уж, Генрих Иванович, - Шмидт поднялся со стула.
– Для меня пенаты, о которых вы изволите говорить, вовсе не родные. Так что я к ним не пойду и вам не советую. Для вашего, подчеркиваю, блага и для блага вверенных вам людей.
Капитан встал, левая щека у него подергивалась:
– как хотите, милостивый государь. Но позвольте заметить, что вы еще слишком молоды, чтобы давать подобного рода советы!
Шмидт повернулся к выходу, бросив через плечо негромкое:
– Извините.
Но на следующий день он исподволь начал прощупывать настроение моряков, и результатом остался доволен: все на своем стояли крепко, о возвращении во Владивосток никто и слышать не хотел.
И Шмидт, мгновенно повеселев, успокоился. Сомнений в правоте принятого решения не было.
Даже сообщенная Грюнфильдом весть о том, что ему вне очереди придется сегодня стоять "собачью вахту" - начиная с четырех утра, - не сбила его радушного настроения. Обычно вахта эта не пользуется у моряков популярностью: прежний вахтенный почти засыпает, новый еще спит. И не случайно мировая статистика по сию пору свидетельствует: большинство несчастных случаев в море происходит именно в часы "собачьих вахт", в предрассветное время. К тому же весь следующий день человек чувствует себя разбитым и усталым. Но что представляет собой какая-то вахта, пусть даже самая трудная, по сравнению с тем, что Шмидт узнал сегодня! И потому он взбежал на мостик с улыбкой. Рулевой, про себя отметив эту улыбку, подумал: "Чудак. Ей-богу, чудак!"
...В те дни произошло и еще одно событие, которое во многом определило судьбу парохода и его команды.
Началось все с болезни Грюнфильда. Сославшись на сильную головную боль, капитан не вышел даже на авральную уборку, поручив исполнение своих обязанностей Копкевичу. Тот хмуро кивнул головой и, надвинув фуражку на самые глаза, направился к кубрику. Трудно сказать, почему именно он решил начать в тот день свою деятельность с такого прозаического и нелюбимого на флоте дела, как досмотр матросских сундучков. Обычно процедуру эту старались делать в присутствии самих матросов, предварительно оповещая их о ней. На сей раз все получилось совершенно иначе. Уже через несколько минут Копкевич вновь появился на верхней палубе, причем фуражка его едва-едва удерживалась на затылке. Он прошагал к капитанской каюте и решительно постучал. Грюнфильд открыл дверь: он и в самом деле выглядел крайне плохо.
– Я же просил, - слабым голосом сказал капитан.
– У меня мигрень!
– Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, - усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку.
– Вот, лучше полюбуйтесь...
– Что? Что... это?
– спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним.
– Откуда?!
– Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина "Богатство и нищета в деревне", изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, - негромко и почти торжественно сказал Копкевич.
– Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!