На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
И еще он не преставал удивляться: как это она, такая великолепная и красивая, любит его, за что она его любит? Боже, а как он сам любил Марию Сергеевну!
Иногда ночами, когда она доверчиво засыпала рядом, он потихоньку открывал глаза и подолгу смотрел на нее, слушал ее дыхание, с каждым разом находя предмет своей страсти все более и более великолепным.
И наконец, не выдержав, припадал с поцелуями к ее пухлым полуоткрытым во сне губам. А она улыбалась, пробудившись, и негромким счастливым голосом говорила:
– Мой, ты - мой...
И наслаждалась его бурными ласками и клятвами в вечной верности, самыми страшными клятвами, которые только приходили в его взбалмошную голову.
Конец наступил совершенно неожиданно. Судно его уходило в плавание, и Грюнфильд пришел проститься с Марией Сергеевной. Надев парадный мундир и щедро наодеколонившись, он проникновенно посмотрел в самую глубину бездонных серых глаз, утонуть в которых куда проще, чем во всех морях и океанах планеты, вместе взятых.
– Я хочу, Мария Сергеевна, чтобы вы стали моей женой, - переходя почему-то на "вы", выдохнул он и сам испугался собственных слов.
Она посмотрела на него несколько удивленно, опустилась в раздумье на стул. А потом вдруг улыбнулась:
– Но... но ведь я несколько даже... ведь я же лет на семь старше тебя, Генрих. Ты говоришь это вполне серьезно?
– Да, дорогая моя Мария Сергеевна!
– воскликнул он.
– Предупреждаю: я не могу жить без вас! Будьте моей женой, и я всю жизнь буду вашим вечным рабом...
– Но, - она снова улыбнулась.
– Но, дорогой мой, разве ты не знаешь, что я замужем? Мой муж - уважаемый в городе человек, с известными связями и средствами, капитан второго ранга. Сейчас он находится в плавании, но скоро вернется. Я как раз хотела сегодня предупредить тебя, что нам придется на время прекратить наши милые встречи. Фамилия моего мужа...
И она назвала одну хорошо известную Грюнфильду фамилию отважного офицера, героя Цусимского сражения.
Генрих почувствовал, как, глухо булькнув раза два или три, у него в груди остановилось сердце.
– Вы - хороший юноша, Генрих, и, не скрою, очень нравитесь мне, - тоже перейдя на официально-торжественное "вы", ответила Мария Сергеевна, взяв его похолодевшую руку в свою.
– Вот вы вернетесь из похода, к тому времени мужа вновь не будет дома, и все, если хотите, будет по-старому. Все мои ночи опять будут вашими, мой милый! А пока не хмурьтесь и поцелуйте меня.
С тех пор он выбросил из головы всякие мысли о возможности жениться, ибо твердо уверовал: женщины лгут даже в любви. Встречая после долго отсутствия мужа, они нередко задерживают его на пороге затяжными и страстными поцелуями только для того, чтобы дать тем самым время благополучно улизнуть с черного хода любовнику. Зачем же ему, Грюнфильду, подобная участь? Он моряк. А море и женщины - вещи, как видно, несовместимые.
Еще с час поворочавшись в неуютной и жесткой гостиничной постели, Грюнфильд неожиданно для самого себя встал и, закурив, вышел на улицу подышать воздухом. Стояла глухая ночь, было темно и душно. И под ослепительными звездами на земле только один единственный огонек нарушал нерастворимый мрак ночи, красный фонарь в самом шикарном здании городка, метрах в трехстах от "Кантона". Генрих Иванович докурил, жадно сделав несколько долгих затяжек, и, вздохнув полной грудью, решительно зашагал в сторону позвавшего огня...
Два капитана
Только через девятнадцать дней с борта "Кишинева" поступил сигнал о том, что вспышка болезни кончилась и там ожидают представителя "Ставрополя". Шмидт решил отправиться сам. Море волновалось, и путь на шестивесельной шлюпке занял без малого два часа.
Капитан "Кишинева"Гросберг встретил гостя с распростертыми объятьями.
– Рад видеть вас, дорогой друг, - просто сказал Генрих Мартынович.
– Давайте обменяемся нашими бедами, да заодно и подумаем о том, что же нам с ними делать дальше. Только - чур!
– ваше слово первое.
Август Оттович не стал возражать старшему и довольно связно и подробно изложил все приключения "Ставрополя" вплоть до попытки поджога, которую удалось предотвратить едва ли не по чистой случайности, вплоть до бегства с борта капитана и его первого помощника. Гросберг долго хмурил белесые редкие брови. Потом сказал:
– Сбежали, дорогой мой, и черт с ними, жалеть не о чем. Вы молодцы, что пошли прямо сюда. А вот нам пришлось все это время проводить в Хакодате и Гонконге. Впрочем, там было ничуть не лучше... А ка вы поступили с задержанными китайцами-поджигателями?
– Пока никак, - признался Шмидт.
– Я направил уже несколько дней назад с матросом бумагу о случившемся в полицию порта, но за ними никто не приехал. Приходится кормить и их, хотя, признаться, меня это не особенно радует.
Капитан "Кишинева" сочувственно кивнул головой:
– Китайцы себе на уме. Но ничего, держите эту братию, не исключено, что они нам с вами еще пригодятся. А как здоровье Рощина?
– Плохо, - вздохнул Шмидт.
– Ударили они его, проломили череп. В себя приходит временами, а то все бредит, говорит что-то непонятное. Жаль старика.
А потом Гросберг начал рассказывать, в свою очередь, о злоключениях "Кишинева". Рассказ его произвел на Шмидта впечатление угнетающее. Как и "Ставрополю", китайские власти запретили "Кишиневу" подходить к пирсу, отказав во всякой помощи и поддержке. Они даже не давали капитану разрешения свезти на берег и похоронить там трупы погибших во время перехода от болезни людей. Брезгливо тыча пальцем в просмоленные брезентовые мешки с трупами, смоченными в растворе карболки, китайский карантинный инспектор твердил по-русски одно и то же: