На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
– Воля ваша, Генрих Иванович, - вздохнул, наконец, Шмидт.
– Вы не дети, уговаривать вас не считаю долгом. Погодите минуту, я сейчас дам указания о спуске трапа. Не забудьте деньги и ценности, если таковые у вас имеются.
– Не извольте беспокоиться, господин... господин капитан!
– отрезал с нескрываемой иронией в голосе Грюнфильд.
– Назад к вам проситься не будем. Прошу вас не беспокоиться и проводами себя не утруждать!
Он вышел, сердито хлопнув дверью.
Наутро команде предстояло еще только узнать об этих событиях. Шмидт попросил Коржа вновь собрать команду в полном составе, только на сей раз наверху: вопрос о назначении нового капитана он предложил рассмотреть коллективно.
Его избрали единогласно, никаких других предложений не было.
На чужбине
Выйдя на набережную, Грюнфильд и Копкевич остановились, молча, и даже с каким-то нескрываемым интересом разглядывая друг друга.
– Поздравляю, Генрих Иванович!
– ехидно нарушил тишину Копкевич.
– Так сказать, жребий брошен, залив Печжили перейден!
Бывший капитан хмыкнул носом и, подхватив в обе руки объемистые чемоданы, сказал:
– Пойдемте-ка, друг мой, лучше в гостиницу. Да-с. Ночь на дворе, неровен час - уплывут от нас в руки людей половчее наши с вами драгоценности. Здесь ведь, как и в России, в воровском народце, как я слыхивал, нет недостатка.
Они без всякого труда сняли два небольших, расположенных рядом номера в "Кантоне". Потом без лишних разговоров распили большую бутылку настоящей французской "Мадеры", неизвестно какими путями попавшую в подвал к услужливому китайцу-хозяину. Так же молча улеглись спать в свои узкие и жесткие койки и, открыв глаза, принялись сосредоточенно разглядывать потолки. Каждый, конечно, при этом думал о своем...
Копкевичу вспомнилась оставшаяся во Владивостоке семья, сын-малец Димка. Как-то они там? Как ни верти, что ни говори, а война все-таки окончилась...
Генрих Иванович ворочался с боку на бок и тоже никак не мог избавиться от переживаний. Сначала он думал об оставленном судне, о подлости команды и, в особенности своего второго помощника. Неужели же Шмидту так хотелось стать капитаном, что он во имя этого желания готов обречь на верную гибель десятки совершенно невинных людей?
А несколько позднее на смену этим мыслям пришли другие... Вспомнились вдруг годы учебы, далекие и близкие переходы. У него никогда не было семьи. Почему? Трудно даже ответить, почему именно так случилось. Вспомнилась почему-то старая история пятнадцатилетней давности. Тогда они, трое молодых и симпатичных капитанских помощников, сошли на берег во Владивостоке.
– Господа!
– восторженно сказал один из них.
– Пойдемте, господа, вместе со мной в гости. Прекрасную женщину здесь знать имею счастье! Не женщина даже, а просто Королева Марго, императрица и владычица вселенной.
Уговаривать долго не пришлось, и вскорости вся компания, набрав вдоволь шампанского, ввалилась в небольшой домик на тихой и зеленой Корабельной улице. Хозяйка и впрямь была очаровательна. Появившись было на пороге в легком халатике, почти не прикрывавшем ее удивительно стройные загорелые ноги, она несколько смутилась:
– Входите же, входите, пожалуйста, в комнаты, господа! Я сейчас, через минутку.
И вернулась через короткое время совершенно преображенная и прекрасная - в строгом, но так идущем ей беленьком платьице, оставлявшем открытыми руки. Грюнфильд увидел ее кожу: гладкую и бархатистую, ослепительно светлую, без всяких родинок.
– Ну, господа!
– улыбнулась она, обнаружив при этом удивительно белые ровные зубы.
– Ну, уважаемые господа, садитесь же к столу, бога ради! Позвольте мне в нарушение общепринятого этикета представиться для начала самой: меня зовут Мария Сергеевна.
В тот незабываемый вечер они-таки славно, весьма славно посидели! Крепко выпили, даже хором исполнили песни. Особенно часто пели "Среди долины ровныя", а самый пьяный из троих - Степан Мигашкин - не пел, ибо при первых же словах песни начинал навзрыд плакать и причитать:
– Ах, господа, как все это верно в песне сказано! И моя жизнь тоже напоминает мне одинокий дуб, стоящий во чистом и пустом поле государства Российского! Ах, господа, господа!
Мария Сергеевна тоже подпевала им звонким и чистым, как горный хрусталь, голосом. А он, Грюнфильд, не отрываясь, смотрел на нее, на мерно вздымающуюся под тонкой тканью высокую грудь. И ему почему-то страшно не хотелось уходить.
Наконец около полуночи все-таки затеялись расходиться. Хозяйка позволила каждому поцеловать ей руку с перламутровыми зеркалами ногтей. А потом, улучив удобный момент, отвела на секунду Грюнфильда в сторону.
– Генрих, - тихо и как-то даже печально сказала она.
– Не сердитесь на старую женщину, мой мальчик... Но, понимаете ли, вы очень понравились мне. Приходите.
– Ах, - вспыхнул от счастья Грюнфильд, - сочту за честь... за великую честь... я..
– Вы не поняли меня, - она нетерпеливо сдвинула к переносице брови.
– Приходите не при случае, а.. сейчас приходите. Проводите ваших глупых пьяных друзей и немедленно возвращайтесь. Я буду ждать вас.
Вся кровь, которая была в тот момент в его теле, вдруг ударила в голову. От неслыханного и неожиданного счастья он даже не помнил, где, как, при каких обстоятельствах он рассталсяс двумя товарищами.
Вернувшись к домику, тихонько постучал. Дверь мгновенно отворилась, и она... Она бросилась ему на шею и осыпала лицо поцелуями:
– Генрих, вы пришли! Боже мой, как я вам рада!
А потом вдруг тело ее сразу обмякло и потяжелело. Он едва успел подхватить ее, чуть не упавшую прямо на пороге. Подняв на руки и дрожа всем телом, он внес ее в темную переднюю комнату.
– Простите меня, - бормотала она, блуждая трепетными руками по его лицу.
– Пойдем, пойдем же скорее! Как хорошо, что сегодня я отпустила слуг... Я хочу, чтобы вы были со мною...
С тех пор он бывал у нее не однажды. Бывал и каждый раз поражался: какой все-таки удивительной, какой неизбывной силой может наполнить сердце мужчины любовь женщины! Она говорила ему:"Ты - самый сильный, самый красивый!" И он, внимая ее словам, чувствовал себя Геркулесом и Аполлоном одновременно. Ему хотелось открыть новую землю и назвать ее именем, убить невиданное чудище и принести его к ногам Марии Сергеевны: "Это вам, моя любовь!"