На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.
– Кожемякина в карцер!
– торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он.
– А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше в меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?
– Кажется, - кивнул первый помощник.
– И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта...
– Август Оттович, - спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд.
– Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая... Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?
Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.
– С вашего позволения, - ответил Шмидт.
– С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.
Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:
– Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это - ваше личное дело. Но... кроме вас, на судне есть еще... лица, состоящие с вами в одной политической партии?
– Есть, - снова ответил помощник.
– Я так и думал, - вмешался в разговор Копкевич.
– И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.
Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась. Сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.
– В чем дело, господа?
– вскочил он.
– Извольте немедленно убраться!
– лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.
Но предсудкома шагнул вперед:
– Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пршли, чтобы поставить вас об этом в известность.
С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:
– Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, - он обернулся к стоящим за спиной, - а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?
Капитан Грюнфильд
Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.
Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: "А вот у вас, господа, положеньице... У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!.."
Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше - о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.
Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской - их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова -
"Колониальные товары".
На самом же деле ничего "колониального" в лавочке не было и в помине - пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена - мать Генриха - отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы:
"И. и Г. Грюнфильды и К".
Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки ГеркаГрюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном "Ставрополя".
Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.
Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.
– Не знаю, Генрих, - смеялся он, - не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!
В те далекие годы Герка - так звали его станичные мальчишки - вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на "Наварине". Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.